Слово арата

— Эх ты, бедный, старый наш песик! Скажи, кто тебя так потрепал? Неужели собаки Тожу-Хелина? Но ведь ты гораздо сильнее их. Да, Черликпен?

— Если еще раз попадутся, ты не выпускай их, чертей, живыми, — сказал я.

Черликпен был простой, но очень сильной степной собакой. Я садился на него верхом, и он спокойно возил меня. Он был уверен в своей силе, и когда какая-либо собака осмеливалась напасть на Черликпена, ей приходилось плохо.

Кангый сидела молча, потом сказала, не обращаясь ни к кому:

— Слабого всякий может обидеть.

Черликпен, услышав ласковый голос Кангый, стал всячески выражать свою радость: клал на подол ее халата то голову, то лапы, бил тяжелым хвостом по полу. Но вдруг он подскочил к двери и громко залаял. Я в испуге сорвался с места и, как мышь, шмыгнул в кучу тряпья.

— Это, наверное, волки пришли. Что ж нам делать? — спросил Пежендей у сестры.

— Ничего. Наш Черликпен никогда не оставит нас в беде, — сказала сестра и, решительно подойдя к двери, открыла ее.

Черликпен стремглав выбежал. Сестра закрыла дверь.

Черликпен беспрестанно лаял, то удаляясь, то приближаясь. Наконец его хриплый голос послышался совсем близко, около чума. Потом стало слышно, как он скребется у дверей. Тогда Пежендей и Кангый взяли по два горящих полена и вышли из чума. Присутствие людей ободрило и дало силу Черликпену. Он снова бросился на волков. Долго длилась эта неравная схватка. Наконец стало тихо. Черликпен не возвращался, и не слышно было его лая. Через некоторое время с плачем вошла в чум Кангый.

— Проклятые волки, наверное, что-нибудь сделали с нашим Черликпеном, — сквозь слезы сказала она.

— Кто же теперь будет караулить и беречь нас? — плача, говорил Пежендей.

Стал плакать и я. В это время мы услышали, что кто-то скребется в дверь нашего чума. Мы сразу перестали плакать.

— Наверное, это волки, — сказал я.

— Да, наверное, это волки. Они съели нашего Черликпена, теперь хотят съесть нас, — подтвердила сестра.

Пежендей смотрел через дырку в стенке чума.

— Что там? Кто? — с нетерпением спросили мы его.

— Что-то шевелится. Большое, черное, быстро повернувшись, прошептал он.

— Наверное, это медведь, — сказал я.

И мы, как ошпаренные, отскочили к другому краю чума.

— Если медведь… Говорят, что он боится огня, — сказала Кангый и, взяв горящий сук, вышла из чума.

При свете огня она узнала Черликпена. Настолько была велика ее радость, что она уронила горящий сук, и тут же закричала тревожно:

— Идите скорее сюда! Волки совсем задрали его.

Мы подбежали к чуть живому Черликпену и втащили его в чум. Когда мы поднесли его к огню, то увидели, что задние лапы у Черликпена совершенно не двигаются, из горла капает кровь. Он приполз домой на передних лапах.

Усевшись вокруг истерзанной собаки, мы долго смотрели на нее. Мы молчали и не знали, что сказать друг другу, что делать. Придавленные горем и бессильные помочь Черликпену, мы молча легли спать.

Утром, когда мы проснулись, нам захотелось посмотреть, что сделал Черликпен с волками. Когда мы вышли из чума, то сразу увидели след Черликпена: комья взрытой черной земли на снегу, кое-где застыли капли крови. Вдруг испуганным голосом закричал Пежендей:

— Волк! Волк лежит!

— Где? Где? — так же испуганно отозвались мы.

Действительно, там, куда Пежендей указывал рукой, вытянувшись, лежал волк. Некоторое время мы стояли в нерешительности.

— Может быть, он уже мертвый, — сказала сестра.

— Нет, волки ведь хитрые. Он, может быть, ждет нас, — ответил Пежендей.

— Живой не будет так долго лежать не двигаясь, — сказала сестра и сделала несколько шагов вперед.

Мы, затаив дыхание, ждали, что будет. Волк не шевелился. Тогда мы немного осмелели и подошли поближе. Волк стал виден очень хорошо. Кровь, вытекшая из разорванного горла, застыла на снегу.

Радость, что Черликпен из этой неравной схватки вышел победителем, рассеяла весь страх, пережитый нами в эту ночь. Мы начали обсуждать, что делать с волком.

— Надо содрать шкуру с него, — говорила сестра.

— И продать ее, — добавил Пежендей.

— За мешок проса, — сказал я.

А наш верный Черликпен все не мог оправиться. Он не вставал. В его глазах была тоска, он жалобно скулил.

Вскоре вернулась наша мать. Она принесла маленький комочек чаю и горсть соли. Но нам было не до этого. Мы наперебой стали ей рассказывать, что произошло. Но все наши восторженные рассказы как будто не касались матери. Казалось, она думала о чем-то другом. Мы тоже замолчали. Мать направилась к чуму. Мы последовали за нею.

Когда мы вошли в чум, Черликпен был уже мертв. Не стало нашего верного сторожа.

Всей семьей мы провожали Черликпена. Положили его в берестяное корыто и поволокли в лес. Похоронили его в густом лесу, под корневищем свалившегося громадного дерева.

— Когда Черликпен был живой, — сказала мать, — я ему поручала вас, детки мои, а сама ходила по людям, зарабатывала кусок хлеба. Теперь нет нашего верного Черликпена. — Голос ее дрожал от горя. Немного постояв, мы молча направились домой.

Чум показался нам совсем опустевшим. Не было Черликпена, не стало слышно его лая.

Несколько дней мы прожили в этой страшной, пугающей тишине.

И пришел день, когда мать сказала:

— Пойду на Терзиг, устрою на работу тебя и Пежендея.

Мать отправилась на речку Терзиг. Мы вышли, чтобы проводить ее. Стоял солнечный день, ни облачка на небе. Земля, покрытая снегом, сверкала. На белой глади четко выделялась черная фигура нашей матери. Мы провожали ее глазами, пока она не скрылась за лесом.

В тот день мир мне казался удивительно чистым, прекрасным. Я был тогда еще слишком мал, чтобы задумываться над тем, почему под этим чистым счастливым небом так горька и беспросветна наша жизнь, так беден и убог наш берестяной чум.

Часть вторая

Где счастье?

Глава 1

Я попадаю в бревенчатый чум

Мне исполнилось десять лет. Наша семья стала убывать. Один за другим уходили братья и сестры в батраки.

Однажды мать сказала:

— Кангый, ты уже выросла. Что тебе делать в таком чуме? Когда я ходила в Сарыг-Сеп, Пора-Хопуй [17] намекал, что пора отпустить тебя к нему на работу.

Кангый тогда было шестнадцать лет. Она была рослая и стройная, как и старшая сестра. Глаза у нее не как у нас — узенькие, а большие, раскрытые, как будто она смотрит на что-то очень красивое и немножко удивляется.

Бывает, что одежда человеку к лицу, и это еще больше его украшает. Но не знаю, что можно было об одеянии Кангый сказать в те дни, когда мы посмотрели на нее по-новому, как будто увидели ее в первый раз, — ведь она должна была от нас уйти. Я уверен лишь в том, что ее одежда, оставленная нам бабушкой, не могла больше пережить ни одного поколения: она состояла из кусочков протертой яманьей шкуры и сшита была шерстью внутрь, но эту шерсть, редкую, сбитую временем, можно было видеть и снаружи сквозь дыры.

И даже в таком безобразном одеянии наша Кангый была красавицей.

— Никуда не пойду! — сказала Кангый, с укором глядя на мать. — Я буду всегда жить с вами в нашем чуме.

Лишь через несколько дней мать уговорила Кангый и увела ее в Сарыг-Сеп к Пора-Хопуй. Стояли тихие дни. От этого на водопаде еще громче пела Мерген. А в нашем чуме стало тихо: мы с Пежендеем думали о Кангый. Когда мать с Албанчи уходили странствовать, мы оставались теперь вдвоем.

Пежендей был на два года старше меня. Он был намного выше меня, худощавый, костистый; казался спокойным и суровым, но был очень вспыльчив. Мы часто с ним боролись. Иногда мне удавалось его повалить. Как он тогда негодовал: вскочит с земли, сразу зарыдает и запрыгает, размахивая руками и взвизгивая: