Страница 42 из 52
Я уже не верил в то, что все в Советском Союзе делается на благо народа и во имя справедливости, но еще верил в товарища Сталина. Поэтому я достал свой именной револьвер и сказал деду:
«Иди, дедушка, уводите людей, как решили, а я поеду к Веденяпину».
Кажется, я сумел убедить деда в своей правоте, потому что он какое‑то время пристально смотрел на меня, потом глаза его просияли:
«Ты прав, сынок, и я горжусь тобой, – взгляд его уперся в мои трясущиеся руки, – но я поеду к Веденяпину вместе с тобой. Ты не по возрасту мудр, но и твой старый дед может на что‑то пригодиться».
Что мне было делать с этим упрямцем? Я сердито ответил:
«Хорошо, дедушка. Но ты будешь делать то, что я тебе скажу и ничего другого».
«Да, сынок, я сделаю все, как ты скажешь. Ты правильно объяснил, что в бою должен быть только один командир».
Мы подъехали к зданию районного НКВД в начале девятого. Я велел деду и шоферу – молодому аварцу Хуршиду – ждать в машине, а сам сказал дежурному чекисту:
«Сообщите товарищу Веденяпину, что я приехал по срочному делу – у меня сообщение чрезвычайной важности».
Меня немедленно проводили в кабинет начальника районного НКВД. Похоже было, что Веденяпин всю ночь работал, потому что глаза его были воспаленными от бессонницы.
«Да, – отрывисто сказал он, встряхнув мне руку, – я слушаю, товарищ Гаджиев, что ты хочешь мне так срочно сообщить?».
Я оглянулся – мы с Веденяпиным были в кабинете одни.
«Ночью был арестован юноша Руми Гамзатов, прикажи привести его сюда – я хочу его видеть».
«Ты хочешь…»
Он не договорил, уставившись на дуло револьвера в моей трясущейся руке, но я не позволил ему дотянуться до кобуры.
«Руки на стол, Веденяпин. Видишь, после контузии руки мои дрожат, и я могу случайно нажать на курок».
В глазах его мелькнул испуг, широкие ладони торопливо легли на стол, и мне стало понятно, что этот человек согласится на все ради спасения своей жизни.
«Чего ты хочешь, Гаджиев? – торопливо спросил он. – Ты болен? Ты понимаешь, что ты делаешь? За такие вещи ты не только положишь на стол партбилет – тебя расстреляют и не посмотрят, ни на какие твои военные заслуги».
«Сейчас я сяду рядом с тобой за стол, и мы будем сидеть, как два самых близких друга. Но под столом мой револьвер упрется в твое тело, дуло его будет направлено прямо в твое сердце. Запомни хорошо, что ты должен сделать, иначе мой палец задрожит слишком сильно и нажмет на курок. Прикажи привести Руми, скажи своим людям, что мы вдвоем хотим его допросить. Пусть с него снимут наручники, а после этого пусть твои люди выйдут из кабинета. Ты хорошо все запомнил?»
Не спуская с него глаз, я подвинул стул и сел рядом с ним. Дуло моего именного револьвера уперлось Веденяпину в бок, и то, что он прочитал в моем взгляде, заставило его торопливо поднять трубку телефона и отдать приказ.
Руми привели в кабинет минут через десять. Он слегка прихрамывал, один глаз у него заплыл, но держался он бодро – так, как и положено мужчине нашего рода. Увидев меня, он изумился, но ничего не сказал. По приказу начальника высокий чекист с наганом снял с мальчика наручники и вышел, оставив нас одних. Веденяпин угрюмо спросил:
«Хорошо, что теперь?»
«Теперь мы немного посидим, а потом ты прикажешь своим людям отвести мальчика в мою машину, которая ждет внизу. Скажешь, что решил его отпустить – ведь это, в конце концов, всего лишь ребенок.
Когда они уедут, мы немного подождем, и я уйду».
В глазах его загорелся хищный огонек.
«Ты и вправду болен, Гаджиев! Неужели ты думаешь, что я тебя отпущу? Или ты хочешь меня убить? Но тогда мои люди тебя отсюда не выпустят».
«А теперь послушай ты. Если ты не выпустишь мальчика, то я тебя застрелю, в этом ты можешь не сомневаться. Но если он уйдет, то у тебя будет выбор. Первое: ты признаешься своим людям, что струсил под дулом пистолета и выпустил «врага народа». Второе: ты скажешь всем, что допросил мальчишку в присутствии его дяди – секретаря райкома партии товарища Гаджиева. Дядя обещал отодрать неслуха, и ты его отпустил домой. После этого вы с товарищем Гаджиевым еще какое‑то время побеседовали о делах, а потом секретарь районного комитета уехал заниматься своими делами. Если ты меня застрелишь прямо в своем кабинете, это будет выглядеть крайне странно и вызовет кучу вопросов. Если же я спокойно уйду, то никто ничего не заподозрит, никто не обвинит тебя в измене и впоследствии никто ни о чем не узнает. Так как, договорились?»
Веденяпин сдался не сразу и еще попробовал немного покуражиться:
«Грязный шакал ты, Гаджиев! Кем бы ты был, если б не партия? Ходил бы с кнутом и пас баранов в своих горах. Тебя учили в институте, тебе дали партбилет, тебе доверили ответственную работу, а ты при первом же случае предаешь и партию, и Родину! Правду говорят: сколько волка не корми, а он все в лес смотрит! Моя бы была воля, так я бы перестрелял вас всех – и чеченцев, и гинухцев. Все вы одним миром мазаны! Всю жизнь вы, горцы, готовы воткнуть России нож в спину».
Я покрепче прижал дуло к его боку, и он смолк – револьверу, наверное, передалась дрожь моих пальцев, и начальник испугался, как бы я и в самом деле случайно не пальнул.
«Негодяй, – негромко ответил я, – это я‑то предатель? Пока наши мужчины воюют с немцами, вы рушите наши дома и выгоняете женщин и стариков с родной земли. Такие, как ты, компрометируют партию перед простым народом. Так кто же из нас предатель? Ничего, товарищ Сталин скоро уберет Берию, и тогда мы с тобой обо всем поговорим. А пока вели вывести мальчика к машине».
Руми, молчавший до сих пор, впервые нарушил молчание:
«Дядя Рустэм, давай уйдем вместе».
«Нет. В машине тебя ждет дедушка, он знает, что делать».
Я еще долго сидел в кабинете начальника. Иногда звонил телефон, и он, косясь на мой револьвер, снимал трубку и отвечал. Когда кто‑нибудь из его людей заглядывал в кабинет, дуло моего пистолета крепче упиралось ему в левый бок. Со стороны могло показаться, что два ответственных работника, склонившись над картой и бумагами, что‑то увлеченно обсуждают. Наконец издали послышались выстрелы – один, потом три, потом еще два. Я убрал револьвер и поднялся.
«Счастливо оставаться, Веденяпин. Можешь, конечно, меня застрелить на месте или арестовать, но это вызовет множество самых разных вопросов. Лучше позвони и скажи своим людям, чтобы внизу меня пропустила охрана. А то ведь, неровен час, Лаврентий Павлович обо всем узнает, а он не любит трусов».
Я шел к выходу, гадая, выстрелит он мне в спину или нет. Он не выстрелил. Человек в форме распахнул передо мной дверь и даже вежливо улыбнулся, прощаясь: