Страница 25 из 52
– Поедешь! – ребро его ладони стукнуло о стол с такой силой, что дерево затрещало. – Я повоюю и за тебя, и за себя, а если на то пошло, то за обоих и кровь пролью.
– Ты не понял, – тихо ответила девушка, – я не выйду за тебя замуж. Никогда.
Казалось, до Царенко не сразу дошел смысл сказанного.
– Как это не выйдешь? – с недоумением спросил он. – Ты мне всегда нравилась. Конечно, я с тобой, может, не совсем хорошо обошелся в первый раз, потому что ты была девушкой, но это война, а на войне у человека иногда может наступить потемнение. Тогда, конечно, разговору о свадьбе не было, потому что моя жена была жива, но теперь я вдовец и хочу, чтобы все было по‑честному, поэтому я на тебе женюсь, я решил.
– Я не хочу быть твоей женой, – повторила Злата. – Не хочу и не буду, я тоже решила.
– Перестань! Я тебя жалел, все это время не трогал, потому что ты была, как пуганая. Не виноват я в смерти Бобрика – так вышло. Не мог я из‑за одного человека жертвовать всем отрядом, да и тобой тоже – тем более что это его бы не спасло. Нечего от меня шарахаться, я хочу, чтобы все было честь по чести, жениться предлагаю.
– Я же сказала: нет.
Вскочив с места, Царенко уставился на девушку полным ярости взглядом.
– Вот как! – он надвинулся на нее и рывком поставил на ноги, больно стиснув плечи. – Я хочу, как человек, а ты тут демагогию разводить собралась? Не хочешь по‑честному – буду жить с тобой так, и никуда ты не денешься! Раздевайся!
От боли, причиняемой впившимися в кожу пальцами, она неожиданно успокоилась и равнодушно скользнула взглядом по выпирающему выступу на его брюках – так, словно перед ней был экспонат из «анатомички».
– Если ты хочешь меня опять изнасиловать, то я не буду сопротивляться – у меня просто не хватит сил, но я повторяю: я не хочу с тобой жить – ни по‑честному, ни как‑либо иначе.
Ровный голос Златы отрезвил Царенко. Тяжело дыша, он оттолкнул ее от себя и вновь опустился на табурет, упершись локтями в стол.
– Не хочешь, значит, – его глаза, казалось, превратились в два узеньких буравчика. – А почему не хочешь, можно спросить? Или мне самому догадаться? Может, ты успела снюхаться с этим военврачом из медсанбата, а?
– Что?! – она багрово вспыхнула от неожиданности, потому что до сих пор полагала, что о ее чувствах к Петру Муромцеву неизвестно никому – даже ему самому.
Царенко же, продолжая сверлить девушку взглядом, медленно произнес:
– Выкинь эту блажь из головы, поняла? Он с тобой, может, и побалуется, но замуж не возьмет – зачем ты ему нужна порченая, на него после войны, если уцелеет, бабы будут со всех сторон бросаться. А я тебя возьму. Это во‑первых. А во‑вторых, пусть он только попробует к тебе с какого‑нибудь конца подъехать – я с ним быстро разберусь. Кулаков – тот фельдшер, которого в декабре прислали к нам в медсанбат, – родом из Ленинграда и два года жил с Муромцевыми на одной улице. Так вот, он в первый же день ко мне зашел и сообщил, что отца у твоего военврача расстреляли, как шпиона. А в анкете‑то у него этого не указано – почему? Может, и он, этот военврач, не лучше папаши. Я велел Кулакову внимательно присматриваться, но никому пока ничего не говорить – делает свое дело Муромцев нормально, да и с медиками у нас нехватка. Однако же, если что обнаружится, то ни на что не посмотрю и сразу поставлю его к стенке – время теперь военное. Так что думай и сама соображай. Все.
Злата с помертвевшим лицом вытянулась в струнку.
– Разрешите идти, товарищ командир?
– Иди, – коротко бросил он и отвернулся.
В феврале после неудачной попытки Красной Армии отбить у немцев Вязьму в полку было много раненых. Временный полковой госпиталь располагался в уцелевшем после бомбежек кирпичном здании сельской школы – двухэтажном и хорошо протапливаемом. К вечеру круглолицый лейтенант Валя Павлюк помог Злате и рыжей Верке доставить туда политрука Веселова с развороченными осколками внутренностями, и они остались помогать санитаркам и медсестрам, потому что после боя рук, как всегда, не хватало. Муромцев, осмотрев Веселова, который пришел в себя и старался не стонать, хмуро спросил:
– Сколько часов прошло после ранения?
– Его еще утром ранило, но раньше не смогли доставить, товарищ военврач, – оправдывалась Верка. – Волошина к нему подобралась и на месте перевязала, чтоб кровью не истек, а с поля боя вынести было никак невозможно, потому что огонь был сильный – толку‑то тащить человека, если все равно расстреляют по дороге. Потом уже, когда немцы перестали палить, мы его вынесли. А что уже не будете оперировать? Он ведь в сознании, все понимает, – жалостно сказала она.
Всем было известно, что раненых в область брюшины, если прошло больше пяти‑шести часов с момента ранения, доктора на операцию не брали – не было возможности тратить время на заведомо обреченных людей, нужно было заниматься теми, кто мог выжить. Муромцев встретился взглядом Веселовым, который с трудом приподнял голову, вслушиваясь в разговор, и коротко приказал:
– На стол, буду оперировать.
Около полуночи Злата зашла в большую палату, бывшую когда‑то школьным классом, чтобы еще раз взглянуть на политрука. Виктор был в сознании и лежал, неподвижно уставившись в потолок блестящими от жара глазами. Лицо его пылало, дыхание было тяжелым, и кончик языка постоянно касался сухих губ, но Злату он узнал.
– Ты, Златушка? – голос его звучал слабо и как‑то по‑детски беспомощно. – Ребятам передавай привет, и зайди к доктору – скажи ему спасибо. Прямо сейчас зайди, хорошо? А то я уже, может, сам не успею сказать. Зайдешь?
– Зря ты это, – скрывая слезы, она поправила ему одеяло и, наклонившись, поцеловала в лоб, – но зайду, конечно, раз ты так просишь.
Петр Муромцев, фельдшер Кулаков и толстая пожилая медсестра Прасковья Тимофеевна ужинали в маленькой комнатке, где когда‑то хранился школьный инвентарь. От натопленной «буржуйки» было жарко, и Петр, прислонившись к стене, неожиданно задремал, продолжая сжимать в худых пальцах железную кружку. Злата остановилась на пороге, нерешительно глядя на его измученное лицо, но Кулаков при виде нее расплылся в доброжелательной улыбке:
– Милости просим к нашему столу, Златушка, у нас кипяток еще не весь вышел.
Улыбка фельдшера вызвала у Златы сильное желание вылить весь этот кипяток ему на голову, но она лишь плотно стиснула зубы и отрицательно качнула головой. Однако медсестра выскребла ложкой остатки тушенки, положила на хлеб и, протянув Злате, густым басом настойчиво пригласила:
– Садись, девка, поешь, намаялась ты сегодня. Дай‑ка, чаю налью тебе в кружку.
От звука ее голоса Муромцев вздрогнул и открыл глаза.
– Вы мне снитесь? – сонно спросил он Злату, но тут же пришел в себя, огляделся и внезапно покраснел. – Простите, я, кажется, немного задремал.
– И не диво, Петенька, нынче больше тебя никто не потрудился, – строго заметила Прасковья Тимофеевна.
– У меня тоже есть тушенка, и сахар есть, – смущенно обратилась к ней Злата, – я сейчас принесу.
– Вот и хорошо, принесите – вместе оно всегда веселей, – обрадовано начал Кулаков, но Прасковья Тимофеевна немедленно его осадила.
– Ты свое съел, – сердито сказала она и поднялась. – Пошли.
– Куда? Я еще тут посижу, я…
– Больно уж ты много балаболишь, дай людям отдохнуть. Пошли, пошли, Михалыч.
Фельдшер вздохнул и покорно поплелся за ней, а Петр, с улыбкой проводив их глазами, обратился к Злате:
– Ешьте, Златушка, плеснуть вам немного чистого медицинского для бодрости?
– Плесните, – она зажмурилась, сделала глубокий вдох и проглотила налитый им спирт.