Страница 19 из 25
— Кончайте скорей! — отвечал ростовщик и отвернулся к столу, на котором лежала бумага и другие письменные принадлежности.
— Ну что, куриные твои мозги, осадил тебя хозяин? А не лезь в другой раз, — сказал своему товарищу Радзишек.
— Эх, водка как водка, обыкновенная сивуха — только и всего!.. Но вот колбаса до черта хороша!
— Высший сорт! — объяснил Радзишек.
— Правда ли, сударь, — спросил Гжибович Лаврентия, — что некоторые колбасы делаются из свиней, откормленных трупами?
— Кончайте, — буркнул ростовщик.
— Спрашивает, а сам не знает, что уже раза три отведал своей матери-покойницы, — ответил Раздишек.
— И-и-их! Посмотрите на этого барина! Будто его не видели на свалке, как он на черепках валялся, подошвой прикрывался! — вознегодовал Гжибович.
— Молчи, дубина, а не то скажу слово, и так в тебя гром ударит, что сразу с копыт долой!
— Не кощунствуй! — вмешался Лаврентий.
— Он еще будет громы призывать, не слышит, холера, что на дворе творится! — дополнил Гжибович, указывая на окно, за которым непрестанно сверкали молнии.
В дверях появилось морщинистое лицо нищей.
— Сударь, — шепнула она Лаврентию, — больная требует духовника.
— Сейчас некогда, после!
— А ну как помрет?
— Пусть читает символы веры, надежды и любви с надлежащей скорбью о грехах, это будет для нее все равно что исповедь! — ответил Лаврентий.
Казалось, молния, пронзившая в этот момент черный свод туч, разразит негодяя, но она миновала его и ударила в сухое дерево. Гром небесный, предназначенный для его головы, еще дремал во всемогущей деснице.
— Молния ударила в дерево! — шепнул бледный Гжибович. — Закрой окно, ты, дубина!
— Черта с два его закроешь, когда его все перекосило, — ответил с гневом Радзишек. — Не бойся! — прибавил он. — Уж чему быть, того не миновать, хоть тебя на все запоры в Павяке[4] запри…
— Садитесь и пишите! — приказал Лаврентий. — А вы, господин Гофф, слушайте внимательно.
Гофф молчал, застыв в прежней позе.
— Господин Гофф! — повторил ростовщик.
Старик не шелохнулся.
— Сударь, эй, сударь!.. — заорал ему на ухо Радзишек, дернув его за руку. — Вернитесь-ка в свой номер, договор писать будем!..
— Слушаю! — ответил Гофф и вновь впал в задумчивость.
Два оборванца уселись за стол и взяли в руки перья.
— Что это там так стучит! — шепнул Гжибович, прислушиваясь к грохоту, доносившемуся с другой стороны дома.
— Наверно, ставни пооткрывало, вот они и стучат от ветра! — ответил невозмутимый Радзишек.
Снаружи на мгновение утихло, и вдруг снова ударил гром, да так близко, что задрожал весь дом, а в трубе посыпался щебень.
— Вот еще наказанье божье с этой грозой! — ворчал испуганный Гжибович, придерживая бумагу, которая вырывалась из-под его руки.
— Ишь какой стал нежный, точно баба… поглядите только на него! — гневно крикнул Радзишек. — Ты думай о том, как бы кусок хлеба спроворить, а не о громах и молниях, да хоть бы в тебя и ударило…
— Пишите! — прервал ростовщик.
— «Составлено в доме гражданина Фридерика Гоффа, номер…» Ну, вы уж сами знаете, как это пишется, — диктовал Лаврентий.
Нищенка вторично появилась в дверях.
— Сударь, — сказала она Лаврентию, — видно, она кончается…
— Зажги свечу, дай ей в руки и читай молитвы… Я занят!.. — ответил ростовщик.
Старуха ушла. Два оборванца, написав заголовок, ждали продолжения.
— «Между господином Фридериком Гоффом, гражданином, с одной стороны, и господином Лаврентием… капиталистом, с другой, заключен следующий договор», — диктовал Лаврентий.
— «Когда глаза мои будут затуманены приходом смерти, Иисусе милосердный, смилуйся надо мной!..» — говорила в соседней комнате повышенным дрожащим голосом нищенка.
— Смилуйся надо мной!.. — повторила Констанция.
Звенели оконные стекла, дом дрожал, из его нежилой половины доносились какие-то взвизги, неясные звуки, а ростовщик все диктовал:
— «Параграф первый. Господин Фридерик Гофф, владелец недвижимости за номером… по улице… состоящей из участка, насчитывающего три тысячи квадратных локтя поверхности, жилого дома, заборов и пруда, передает оную недвижимость господину Лаврентию… капиталисту, за сумму в тысячу рублей серебром, добровольно назначенную…»
— «Когда бледный и холодеющий лик мой будет пронизывать сердце зрящих его жалостью и страхом, Иисусе милосердный, смилуйся надо мной!..» — говорила нищенка.
— Смилуйся надо мной! — едва слышным голосом повторила Констанция.
Из всех видимых точек горизонта извергались ручьи ослепительного света; казалось, что земля колеблется, что обрушивается небесный свод, но ростовщик не обращал на это внимания. Спокойным, мерным голосом он диктовал:
— «Параграф третий. Господину Лаврентию причитается получить с оного господина Фридерика Гоффа, на основании частных расписок, собственноручно подписанных вышепоименованным Фридериком Гоффом, девятьсот восемьдесят рублей серебром, каковая сумма будет зачтена в счет уплаты, при одновременном возврате расписок. Остальную же сумму, то есть двадцать рублей серебром, господин Лаврентий обязуется уплатить наличными».
— «Когда мысль моя, потрясенная страшным видением смерти, повергнется в ужас и обессилеет в борьбе с властителем ада, который будет тщиться лишить меня веры в твое, господи, милосердие и повергнуть меня в отчаяние, — Иисусе милосердный, смилуйся надо мной!» — говорила старуха.
Голос Констанции уже умолк.
— «Параграф четвертый. Покупатель вступает в фактическое и законное владение с момента подписания настоящего договора», — продолжал пан Лаврентий.
— Сударь! — шепнула с порога женщина. — Она кончилась!.. Может, вы поднесли бы мне за труды?..
— Одну минуточку! — ответил Лаврентий и стал быстро диктовать окончание.
Когда его помощники кончили писать, он подошел к Гоффу, крепко сжал его руку и, подведя к столу, сказал:
— Подписывайте!
Гофф подписал.
— А теперь здесь…
Гофф подписал еще раз.
— Теперь свидетели: пан Радзишек, пан Гжибович!
Свидетели украсили оба листа своими уважаемыми именами.
Один из листов ростовщик быстро просмотрел, промокнул и, тщательно сложив, спрятал в боковой карман. Только тогда он сказал:
— Господин Гофф, наша дорогая Костуся отдала душу богу.
— Что?.. — спросил старик.
— Ваша дочь умерла! — повторил Лаврентий.
Старик спокойно вышел в другую комнату, посмотрел на неостывшее еще тело и, взяв в руки спящую Элюню, вернулся с нею на свою кровать.
Вскоре ростовщик, его помощники и нищенка покинули дом несчастного.
Они были уже в сенях, когда из комнаты Гоффа до них донесся дрожащий, но спокойный голос старика, который говорил:
— Пойдем тпруа, Элюня, пойдем тпруа!..
Поздно ночью, когда гроза уже утихла и засияла луна, слегка прикрытое в комнате Констанции окно растворилось, и в нем появился какой-то мужчина.
— Костка! Костка! Костуся!.. — приглушенным голосом говорил пришелец.
Молчание.
— Ну-ну! Будет прикидываться, дуреха. Гони монету, хоть сколько-нибудь, а то я уже два дня не евши.
Молчание.
Человек переступил через подоконник и приблизился к покойнице.
— Глядите, люди добрые! — воскликнул он мгновение спустя. — Да она не на шутку пары отдала!.. Фью! Фью!.. Холодная, что твоя льдина… Покажи-ка пульс! Ишь, верная женка, до гробовой доски мое обручальное кольцо сохранила… Дай-ка его сюда, сиротинка! Тебе оно уже не нужно, второй раз мужика получить не удастся!..
С этими словами он снял с руки трупа обручальное кольцо и медленно, спотыкаясь, вошел в комнату Гоффа.
Старик неподвижно сидел на своей постели и держал на коленях беспокойно дышащую Элюню.
— Дед, а дед! — заговорил преступник. — Что это? Моя-то и в самом деле ноги протянула?..
4
Павяк — одна из тюрем в Варшаве.