Иосиф Джугашвили

— Прошу продержаться еще некоторое время. Мы вам поможем…

Нужно ли добавлять, что такое внимание Верховного Главнокомандующего означало очень многое для тех, кому оно уделялось. А теплый, отеческий тон подбадривал, укреплял уверенность…»

Может быть, тон был «теплым и отеческим» потому, что не Сталин Рокоссовскому, а Рокоссовский Сталину докладывал обстановку?

А вот еще одна, третья интонация в разговоре с бывшим наркомом обороны Тимошенко, в сентябре назначенным главкомом Юго-Западного направления. Положение фронта катастрофическое, Сталин огорчен и раздражен, и главкому досталось — но в каком тоне! По ходу разговора Сталин заметил: «Бессмысленной отваги не допускайте, с вас хватит!» «Не понимаю», — ответил Тимошенко. И тогда Верховный вспылил:

— Тут и понимать нечего. У вас иногда проявляется рвение к бессмысленной отваге. Имейте в виду: отвага без головы — ничто!

— Выходит, что я, по-вашему, только на глупости способен?

— О, не перевелись, оказывается, еще рыцари! Имейте в виду: загубленных талантов не бывает…

— Я вижу, вы недовольны мной…

— А я вижу, вы слишком раздражены и теряете власть над собой.

— Раз я плохой в ваших глазах, прошу отставку…

Сталин отвел трубку в сторону и сказал про себя: «Этот черт орет во всю грудь, ему и в голову не приходит, что он буквально оглушил меня», — и продолжал:

— Что? Отставку просите? Имейте в виду, у нас отставок не просят, а мы их сами даем.

— Если вы находите — дайте сами.

— Дадим, когда нужно, а сейчас советую не проявлять нервозности — это презренный вид малодушия…

Пререкания закончил Тимошенко, извинившись перед Сталиным, и разговор перешел в деловое русло — как ни в чем не бывало. Оба они долго работали вместе, знали друг друга превосходно, и Сталин мог позволить себе «выпустить пар», зная, что никаких неожиданностей, вроде пули в лоб или даже обиды, в этом случае не предвидится. Пообщались, получили обоюдное удовольствие и занялись делом…

Но бывали и совсем иные беседы. Когда в 1942 году после страшного разгрома на Керченском полуострове его виновник, член Военного совета Мехлис, приехал в Кремль, он долго ожидал Сталина в приемной. Наконец тот появился, взглянул на Мехлиса и сказал только:

— Будьте вы прокляты!

И захлопнул дверь в кабинет.

…Гитлер рвался к Москве. В октябре немцы были уже недалеко от столицы, а бомбили ее начиная с середины июля. Гитлер готовился праздновать победу, была создана даже команда для уничтожения Кремля. Для европейского сознания взятие столицы означало конец войны. На этом уже, правда, погорел Наполеон, но Гитлер считал, что уж у него-то все будет по-другому. Русским, привыкшим драться до последнего бойца, этой логики цивилизованных войн было не понять, так что возможное взятие Москвы мы концом войны никоим образом не считали.

Однако в какой-то момент казалось, что Гитлер вот-вот может взять столицу. На совещании ГКО 15 октября было принято решение об эвакуации города. В Куйбышеве оборудовали специальный поселок, куда отправляли семьи обитателей Кремля и правительственных домов, отправляли всех работников, без которых можно было обойтись. О главе государства в Постановлении ГКО говорилось: «Т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке». Что стояло за этим «смотря по обстановке»? Когда и как собирался эвакуироваться Сталин?

Генеральный штаб отправили в Арзамас. В Москве осталась группа офицеров во главе с Василевским — восемь человек. Он просил, доказывал, что восьми человек мало, что ему нужно больше, но число штабных работников оставалось неизменным. И только потом он узнал причину: оказывается, на аэродроме стояли в готовности самолеты на случай экстренной эвакуации Ставки, и места на них были жестко расписаны. Для группы офицеров Генштаба там выделялось девять мест, и ни на одно больше. По-видимому, «смотря по обстановке» означало: не раньше, чем немецкие танки окажутся на улицах Москвы.

В городе между тем вступала в свои права паника. Спешно минировались заводы, вокзалы, гордость столицы — метро. По городу поползли слухи, что правительство удрало из Москвы. Началось бегство руководителей, грабежи магазинов. 18 октября люди, возмущенные паническим бегством начальства, бросавшего горожан на произвол судьбы, перегородили шоссе Энтузиастов, не выпуская машины из столицы.

А потом Сталин принял решение: Москву не сдавать. И это было решение именно Сталина, а не ГКО. Маршал авиации Голованов рассказывал, как Верховный отреагировал на предложение Жукова перевести штаб фронта за Москву — это означало, фактически, первый шаг к сдаче города. Армейский комиссар Степанов, посланный на фронт для выяснения положения дел, доложил об этой идее Сталину. Тот некоторое время помолчал, а потом задал совершенно неожиданный вопрос:

— Товарищ Степанов, узнайте у товарищей, есть ли у них лопаты?

— Что, товарищ Сталин?

— Лопаты есть у товарищей?

Степанов, связавшись с командованием фронта, что-то уточняет, потом переспрашивает:

— Товарищ Сталин, а какие лопаты: саперные или какие-то другие?

— Все равно какие.

На том конце провода бодро рапортуют: «Есть лопаты!» И тогда Сталин очень-очень спокойно говорит:

— Товарищ Степанов, передайте вашим товарищам, пусть берут лопаты и копают себе могилы. Мы не уйдем из Москвы. Ставка остается в Москве. А они никуда не уйдут из Перхушково.

Эти дни развенчали еще одну легенду — о трусости и параноидальной подозрительности Сталина. Не опасаясь ни налетов, ни покушений, он открыто ходил по улицам, осматривал причиненные бомбардировками разрушения, проверял посты, понимая, что единственное средство от панических слухов о том, что правительство удрало и бросило город на произвол судьбы, — это если москвичи будут видеть главу государства. Как-то раз после бомбежки какая-то женщина стала его ругать: «Разве можно, товарищ Сталин, так ходить по улицам в такое время? Ведь враг может в любой момент сбросить бомбу!» Он только руками развел: ну так сбросит, что ж поделаешь — как все, так и я… Ну а как еще доказать людям, что Сталин в Москве? Это знание действовало как самое лучшее успокоительное.

Его пытались, правда, уговорить эвакуироваться. Точнее, прямо никто заговорить об этом не решался, все намеками, намеками… Кто-то спросил:

— Товарищ Сталин, можно отправить из Москвы полк охраны?

— Если будет нужно, я этот полк сам поведу в атаку, — ответил Верховный.

…Он по-прежнему ночевал то на «ближней», то на «дальней» даче. Ближнюю немцы старательно бомбили, дальняя находилась в зоне минометного огня. Часто по ночам поднимался на солярий, которым никогда раньше не пользовался, — некогда было! Зато теперь оттуда так удобно оказалось наблюдать за работой зениток. Как-то раз во время особо опасного налета, когда Власик трижды предлагал спуститься в убежище, Сталин ответил: «Власик, не беспокойтесь. Наша бомба мимо нас не пролетит». Прицельное бомбометание было весьма относительно прицельным, но все ж таки одна бомба почти попала — она упала рядом с забором… и не разорвалась. Когда саперы обезвредили ее, то нашли в стабилизаторе бумажку, на которой был нарисован сжатый кулак и написано: «Рот Фронт». Знали бы эти не известные никому саботажники, до какой степени «прицельно» упадет их подарок… В другой раз, уже на дальней даче, получив известие о том, что на территории дачи находится неразорвавшаяся мина, Сталин сказал докладывавшему охраннику: «Вы же танкист и минер. Пойдемте проверим». Они взяли миноискатель и пошли искать мину. Ну, правда, ничего не нашли, но Сталин не прятался за напарника, наоборот, все норовил вперед забежать…

Но это не значит и не может значить, что Сталин готов был погибнуть вместе со столицей, отнюдь… Опять же, это для европейского сознания взятие столицы означает конец войны, а для русского — ничего подобного. Тот же авиаконструктор Яковлев, решившийся задать Сталину вопрос, удастся ли удержать Москву, получил совершенно обескураживающий ответ.