Осада

– Живой, – повторил он, улыбаясь.

– А живой, чего ты шляешься, как …, где ни попадя. Живые сегодня дома сидят.

– Я… это, я ж не знал.

– Сегодня зачистка проводится, всем приказано с десяти до пяти сидеть по домам. Ты чего выперся? Хорошо сообразили. А то было бы как в тот раз с Семеновым.

Косой содрогнулся. Нет, они не пугали, просто констатировали факт.

– Я ж бездомный. Ребятки… я бы и дальше сидел, мне б пожрать чего, а? – заискивающе произнес он. – А то все магазины закрыты.

–  Куда тебе в магазины?

– А закрыты – так ведь и торговать нечем, – добавил другой солдат. – Второй день завоза нет. Чего ты хотел, старик?

Почему он сказал «старику», разве он стар? Нет, вроде бы ему… а сколько ему на самом деле? Трудно сказать, Косой хоть и видел себя в зеркале, неделю или больше назад, но понятие о возрасте не имел, а потому не задумывался. Бомж не имеет ни пола, ни возраста. Для всякого встречного, поперечного, он просто бомж – и точка. Значит, его надо обходить стороной, не пускать в транспорт, ну или по крайней мере, коли пристал, дать червонец на пропитание. На опохмел, судя по пропитой затасканной роже.

– Я ведь два дня не жравши, – добавил он, давя на жалость, как это полагается у бомжей и собак. И для тех и для других люди – едва ли не единственный источник питания. И тем и другим надо давить на жалость. У собак это получается лучше. Бомжам достучаться труднее, а потому чаще приходится довольствоваться содержимым помоек. Ведь собака еще и ответить может, и ей чаще всего ничего не будет. Если ответит бомж… он усмехнулся этой мысли.

Но вот солдатики приняли его усмешку за издевку. А потому просто отвернулись от него, ни слова не говоря, и пошли прочь. Бежать за ними и просить снова, он не стал. Похромал дальше на улицу Щорса, выискивая помойки поприличнее. Там, на пересечении с 10 лет Октября должна быть очень даже ничего, в ней раз попался костюм, с залитой чернилами подкладкой, и несколько книг. Он читать не мог, а вот Чума взял их с охоткой. Впрочем, то была классика, Чума в ней быстро разочаровался, он предпочитал свежие романы, их выбрасывали чаще: в самом деле, кому они нужны после прочтения? К тому же бумага лучше, плотнее, горит ярче.

Надоумленный солдатами, он по дворам, тихонько, но и в то же время, стараясь разговаривать сам с собой, чтоб ничего про него не подумали, отправился на перекресток к заветной помойке. По улице прогрохотал БМП и грузовик с солдатами. Косой высунулся им вслед, проводил взглядом. Да, сегодня людей, любых людей, лучше обходить десятой дорогой.

Потому, возвращаясь с припасами, выброшенными сердобольными торговцами, для таких, как он, то есть, чуть просроченными, и встретившись с группой мертвых, поприветствовал их как своих давних знакомых. И в ответ получил то же приветствие. На душе Косого немного полегчало.  Хоть ненадолго, на пару минут, он оказался среди своих. Жаль только, что их убьют солдаты, и ведь не предупредишь никак. Он хотел сказать это мертвым, но те продолжили свой путь. Может быть знали о мероприятии? Наверное, знали. Ведь они, в отличие от людей, с самого начала – общность. И какая общность, подумал он, ускоряя шаг, стараясь побыстрее укрыться на кладбище.

45.

Тихоновецкий так и не приехал, судя по тому, что творилось в храме Ктулху, не зря. Извинения от Валентина последовали, следующим же утром, Оперман только махнул рукой: бывает всякое. Особенно с журналистами. Хотя в историю, о которой рассказал Тихоновецкий, несмотря на все пережитое, все равно верилось с трудом. Да и не до нее было, у самого проблем выше крыши. На складе продукции, – что «серой», что «белой», никак не уменьшалось, магазины не желали брать, а поставщики не отправляли дальнобойщиков в столицу, после того как некоторые из отправленных шестого и седьмого числа сгинули в безвестности. Да и какая уж тут распродажа бытовой техники и электроники, когда с каждым днем переписываются ценники на продукты питания? Конечно, сперва мэр, а потом и сам премьер приказали держать цены, буквально за шкирку трясли владельцев сетевых магазинов, но те только пожимали плечами. И дело не в том, что народ сметал все, в воскресенье прилавки были уже пустыми, явственно напомнив Оперману последние месяцы Советского Союза. Не было завоза. Москва только проедала, ничего не производя, а потому кормить ее предполагалось всей России. Наверное, еще с времен Дмитрия Донского. Так что цены росли, а зарплаты падали. Урезали паек даже шефу, в пятницу, он, распуская всех по домам на выходные, буквально рвал на себе волосы. Впрочем, что он еще мог поделать?

В воскресенье Оперман позвонил Лисицыну, они давно не общались.

– Вот, собираю коллекцию, – Борис потряс перед камерой увесистой пачкой газет, тем самым отвечая на вопрос, что поделывает. – Все серьезные издания за прошедшие со дня прорыва блокады дни. Интересно, но даже кремлевская подстилка «Известия» позволила себе осторожную критику наших Машкова. Из дуумвирата больше досталось президенту, все равно он меньше весит и переизбираться не будет.

– Ты читаешь газеты? Я просто поражен.

– Приходится. Знаешь, порой самому интересно, чего они там пишут.

– Я смотрю у тебя даже «Новая газета» затесалась. Я думал, ее закрыли давным-давно.

– Я сам удивился. И тираж немаленький, видимо, кто-то читает. Хотя занятие это пренеприятное. Вот в пятничном выпуске она поливала грязью министерство внутренних дел за несвоевременную работу на кладбищах и составила вероятный список знаменитостей, которые сейчас мертвыми бродят по Москве. Там и Ельцин и Брежнев. А вот их любимого Солженицына как раз грохнули, об этом я читал в «Комсомолке».

– Слава богу, я газет не читаю. Еще профессор Преображенский говаривал о вреде подобного чтения….

– Да помню я Булгакова, помню. Знаешь, мне кажется удивительным, что еще газеты выходят. Ведь, ты сам говорил, завоза в Москву почти нет.

– Видимо, из всего завоза только бумага для типографий и Гознака, – они посмеялись. – Борис, а серьезно, зачем тебе газеты собирать? Я раньше так делал, в девяносто третьем, но тогда у меня хоть девушка была, как следствие, мысли о потомстве. Сейчас же ни у тебя, ни у меня подобных мыслей как-то не проявляется. Хотя ты на целых пять лет моложе меня.

Лисицын посмотрел в камеру, потом отвернулся. Оглядел свою комнатку, словно оценивая.

– Знаешь, дело не в девушках. В каком-то принципе. Ну вот что тебе, тоже вроде нестарому, мешает завести жену и детей? Явно ведь не лень и не охота к перемене мест.

– Если честно – устал я от них.

– Или взгляды?

– Что ты имеешь в виду? Ах, нет, совсем не это.

– А вот я скорее это. Я был знаком несколько лет назад с одной из этих, – Лисицын потряс «Новую газету», точно шкодливого щенка. – Нет, сначала я, конечно, не знал, кто она и откуда. Да и она, обо мне тоже. Но потом все ненароком выползло наружу, только у нее на квартире. Кстати, там присутствовали и родители, так что ор был в три глотки. Оказывается, папаше менты почки отбили во время одного из тогдашних «маршей несогласных». То ли сам такой дурак, то ли за дочкой присматривал.

– Я раз чуть не попал под такую раздачу, так что можешь не уточнять.

– Но ты бы послушал этих либералов, когда они на меня орали. Боже ж ты мой, сколько в них гонора, сколько спеси, злобы и презрения. Я настолько опешил, что дослушал их до конца. Позднее я понимал, насколько интересен урок, а тогда – меня будто ушатом мочи облили.

– Прекрасно тебя понимаю.

– Нет, это надо пережить. Сперва они защищали Касьянова, дескать, бывший премьер их икона, великий человек и демократ в одном лице. Что только он вытащит Россию из той… сам понимаешь, откуда, куда загнал ее режим Пашкова. Можно подумать, Касьянова не Пашков на эту должность назначал. Но дальше было куда интересней. Вся их либеральная шантрапа, что сейчас из Лондона носу не кажет, буквально спит и видит, как бы спасти Россию, едва нынешняя власть почувствует, что народ в количестве человек двадцати соберется на Новой площади и запротестует во весь голос, то вся чекистская камарилья в панике, побросав чемоданы и переодевшись в женское платье, убежит обратно в Питер.