Осада

Он хотел снять в ризнице кобуру, с которой матушка отправила его – строго обязательно – в церковь. Надев стихарь, он уже хотел расстегнуть ремни, но неожиданно передумал. Наглядная агитация, жутковатая, но от этого только более действенная. И вот в таком виде, при полном облачении, в парчовом ораре, расшитым золотом, в багровеющих поручах – и с кобурой, в которой матово поблескивал вороненой сталью Макаров, отец Дмитрий вышел на амвон.

Народ взволновался, многие перекрестились. Батюшка, казалось, не обращал внимания на шепоты среди собравшихся. Откашлявшись, как обычно, он набрал в легкие воздух и произнес трижды: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение», призывая собравшихся к тишине. И затем еще дважды: «Господи! устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою», – и только после этого обыденного вступления, в храме наконец, так что отец Дмитрий мог спокойно начинать шестопсалмие.

И только, холодный, несмотря на душное, как в парной, утро, пистолет подмышкой тревожил его, поминутно напоминая о событиях вчерашнего вечера. Наконец, он не выдержал этого холода, сразу после молений, медленно достал из кобуры пистолет и поднял его вверх. Лучи жаркого солнца отразились от матовой поверхности стали, но не забликовали, сталь будто поглощала их, заряженный смертью Макаров оказался самым темным предметом во всем церковном убранстве.

– Я хочу говорить с вами о случившемся вчера происшествии, которому стал свидетелем, – сами слова, произнесенные священником, были не столько непривычны по содержанию своему, сколько по форме. Кто-то поднял мобильный телефон и стал снимать священника с пистолетом в руке. Рядом зашикали, но рука не опускалась.

– Это оружие, пистолет Макарова о двенадцати патронах, мне дал вчера один молодой человек, лейтенант федеральной службы безопасности. Перед печальной своей кончиной, о коей вам, вне сомнения, уже хорошо известно. Вчерашние события… – он сглотнул слюну, неожиданно поняв, как сильно хочет есть. Вот такая банальность, он должен говорить важнейшие слова, а в желудке бурчит и клокочет голод. Утром священнику не полагается завтракать, только после утрени и утренних треб, вчера же он едва прикоснулся к ужину. И теперь против него восстало собственное тело.

Отец Дмитрий постарался кратко, но достаточно выразительно описать события, в коих был не последним участником. К его изумлению, прихожане слушали, не перебивая, с вниманием. Ему казалось, сейчас будет шушуканье и смешки, но ничего подобного не случились. Народ безмолвствовал, будто бы ждал чего-то. Слов, не столько убеждающих, сколько успокаивающих.

И, поразмыслив об этом, отец Дмитрий, все так же держа пистолет над головой, заговорил о способах возвращений умерших в землю. Подводя итог сказанному, он вспомнил про сегодняшние взрытые могилы. Оглядел прихожан. Лучше бы вовсе не пускать их на кладбище, подумалось ему, ведь после службы многие пойдут уверяться.

Батюшка прогнал неприятную мысль и продолжил говорить, под недовольное бурчание собственного желудка. Дверь снова хлопнула, сколько раз во время его речи, в церковь попытались проникнуть еще кто-то, но теснота не позволила. Кажется, батюшка увидел мельком милицейскую форму. На душе полегчало. Значит, пора заканчивать, и подойти к милиционеру, выяснить, что же случилось на кладбище этой ночью и по какой причине милиционер вынужден был исчезнуть с поста.

Следом за милиционером – теперь его потрепанная мятая фуражка явственно виделась отцу Дмитрию, – вошли еще несколько человек, присоединяясь к толпе в притворе. Народ недовольно задвигался, кто-то возмущенно произнес несколько слов, на него зашикали, потом кто-то кашлянул. Ойкнул. Потребовал объяснений.

– Да что же это вы делаете? – вскрикнула женщина.

По толпе будто разом прошел разряд. Вся масса отшатнулась от притвора, но деваться ей некуда было, а посему, находившиеся в притворе двинулись следом за остальными, прокладывая себе дорогу к алтарю.

Нет, со смятением в душе, с колотьем в сердце, понял отец Дмитрий, не к алтарю, но к другим людям, к его прихожанам, ко всем, кто вошел, кто оказался в церкви. Будто в ловушке, специально и тщательно подготовленной для чудовищного действа.

В глазах помутилось. Он видел сейчас то самое, что вчера вечером. Вне всякого сомнения, кошмар повторялся. Многократно усиленный, и от повторения своего в таких масштабах и в таком месте, он заставлял тело отца Дмитрия сжиматься в ужасе, трепетать и тщетно пытаться обернуться к знакомой иконе – чтобы вот сейчас вопросить Его, нет, вытребовать ответа.

Неужели придется стрелять? – подумалось ему в этот миг. Туда, в толпу, в тех, кто пришел в дом Господа, чтобы превращать живых в себе подобных. Творения Божии в насмешку над оными.

Он отступил на два шага и резко повернулся к иконостасу. Отыскал лик Спасителя. Темнота лежала на лике, весь иконостас был залит светом, но по старой иконе наискось прошла тень. Отец Дмитрий вздрогнул, подошел еще ближе. И тень вздрогнула вослед – только сейчас он понял, что тень эта исходит от него.

Из толпы донеслись крики ужаса, он обернулся. И замер.

Люди кружили по пространству церкви, спеша укрыться друг за другом, но по причине страшной толчеи и суматохи были настигаемы и с упоением кусаемыми восставшими из могил. Их ворвалось осквернить святую обитель, совсем немного – шестеро. Патронов в Макарове должно хватить.

Вот только они уже покусали еще человек двадцать. А это значит…

Но как же стрелять по ним? В отце Дмитрии все противилось самой мысли о поднятии оружия на всякого человека, тем более в святом месте. Он был типичным непротивленцем, мятущимся и нерешительным. Когда его лет семь назад как ограбили, он не сопротивлялся налетчику, послушно выворачивал карманы подрясника, хотя тот не угрожал ему ничем, кроме собственных крепких кулаков. Однако же, самая мысль сцепиться с ним, привлечь внимание к своей персоне и своей проблеме, отчего-то казалась батюшке вовсе немыслимой, и неизвестно какая больше – первая или вторая. Он не мог даже поднять руки, чтобы ударить мерзавца, силы разом покинули отца Дмитрия, и лишь, когда грабитель отвалил, не особо торопясь уйти, батюшка кинулся в церковь замаливать сковавшую его нерешительность и безотчетные страхи перед грубой силой с наглым прокуренным голосом.

Тогда ему помогли, нашлись свидетели, более того, преступник сам вернул ему деньги и телефон. На следующий же день, а до того, батюшка пребывал в тихой прострации от случившегося, и уподобившись заведенной игрушке, исполнял свои обязанности – спасение его добра состоялось лишь благодаря усилиям попадьи, пошедшей на переговоры с грабителем.

Они встретились на тихой поселковой улочке, как было обговорено заранее, молодой детина вернул добытое и попросил прощения, вряд ли искренние, но батюшка механически произнес заветное «ступай с миром». Будто и в самом деле освободил от тяжкого греха и направил на путь истинный.

Батюшка дернулся от пришедших воспоминаний, но переживать сейчас времени не было – толпа из наоса устремилась к алтарю. Всякие законы мирские преодолены оказались и порушены во имя собственного спасения, все условности отброшены, толпа, боясь уйти через заблокированные зомби двери храма, метнулась в алтарные помещения, ища иной выход, сквернословя и топча друг друга. Вот только выход из церкви проектировался один, и то, что многим показалось сокрытой от глаз возможностью спасения, на деле вышло гибельным тупиком. Мертвецы последовали за обезумевшими людьми, ринувшимися через царские ворота, кто в ризницу, кто в жертвенник, кто-то попытался найти убежище за святым престолом, в кивории. Иные искали выходы через узкие стрельчатые окна – храм был выстроен в византийском стиле. Вот только дотянуться до них, даже с алтарного возвышения, даже ступив на преграду, составляло большой труд, а неуправляемая, утратившая всякий разум толпа, шарахаясь по запретной территории, препятствовала самой себе уйти от неизбежного.