Осада

А она с пунктиком, заметил про себя отец Дмитрий. Может быть, не просто так сейчас выливает на него эти помои, может, что-то с ее собственной дочерью не так. Он не знал об Алле Ивановне ровным счетом ничего, Маринка не рассказывала, видно, тоже ее не жаловала. Да и то сказать, свидеться во время редких приездов не пыталась. Хотя одно время, когда Маринке стукнуло семь, и она пошла в школу, ее тетка старалась привлечь племянницу на свою сторону, как могла. Задаривала всячествами, куда-то возила. Отец бесился, едва встречал их вместе, вот только физически тетка была сильнее и давала отпор. Потом, когда мать Маринки умерла, Алла Ивановна сделала еще одну попытку. Хотела устроить племянницу, перешедшую во второй класс, в пансион – и снова получила отказ.

Несмотря на отца, пьяницу и дегенерата, не хочет Марина нормальную жизнь видеть, – кричала она батюшке в лицо. – Я не хочу измышлений, но это явно ваша пропаганда. Ваша и ничья иная.

А то, что отец Дмитрий хотел взять над ней опекунство, ибо отец Марины, кроме побоев, ничего не давал дочери, Алла Ивановна считала не меньшим злом для ребенка. О чем, не сдержавшись, вылила полным ушатом на него. И добавила сейчас.

Нет, подумалось, отцу Дмитрию, едва ли у нее есть дочь. Алла Ивановна была немолода, чуть за сорок, но то старание, с коим она пыталась вырвать Маринку из поселка, те чувства, что пыталась испытывать к ней тремя годами ранее, пытаясь заменить ей мать, живую или умершую, неважно, – все это говорило о глубоком душевном одиночестве «мымры».

– Последнее дело, когда попы в школу лезут, – резко продолжила она, никак не успокаиваясь. Уже и сотрудник ФСБ смотрел на нее с явным раздражением; закончив говорить, он хотел подойти к батюшке, да монолог Аллы Ивановны не давал. – Последнее. Хорошо, наш пансион частный, мы от программы нашего сдвинутого на религии государства не зависим. А то бы ведь ввели нам эти «Основы православия», эту пятиминутку ненависти, понесли бы грязь в чистые души. Вы ведь только тому и рады.

– Да, мы только тому и рады, – четко ответил отец Дмитрий. – Помимо вашего мнения ученикам небезынтересно и мнение Церкви. А час в неделю, это не так много.

Только тут он заметил странное в ее словах. «Наш пансион» – так вот, значит, с кем он имел дело все это время. Он усмехнулся даже. Менее всего Алла Ивановна походила на учительницу. Может она директор или завуч этого пансиона. У него в школе была такая завуч – тоже злая, как невесть кто, и жутко несдержанная, он только и запомнил ее фамилию – Петянкина. И ор в коридоре школы на еще одного ученика, попавшегося на беготне по коридору, на позабытом дома пионерском галстуке, – «голову бы ты лучше забыл дома, а не символ, идиот», – на отсутствие значка с юным дедушкой Лениным…. Последнее как раз про него. Он был во времена Петянкиной октябренком, сейчас даже странно это представить. Такой резкий переход из верования в веру. Или закономерно? Наверное, психологи составив подробный портрет отца Дмитрия, пришли к мысли, что быть может, именно завуч сыграла не последнюю роль в его перемене.

– С первого же класса? И для детей татар, евреев, калмыков тоже? Они чем перед вами провинились?

– Вы же вроде против религии вообще. Или для детей этих народов вы решили сделать исключение? – он никак не мог сдержать себя и продолжал этот разговор.

– Основы своей культуры – вот что обязан знать ребенок всякой национальности. И это прививать должны не попы, а родители, среда, общество. Да, учителя, в том числе. Но никак не духовная армия патриарха Кирилла со страхом божьим.

– Видимо, православие это уже не культура. И Андрей Рублев для вас пустой звук и Феофан Грек. А то, что вы творите с историей, уму непостижимо. Ваш «эффективный менеджер» Сталин это уже из ряда вон. Как и вся эта советская ностальгия.

– Будь моя воля, я запретила бы ходить в церковь по религиозной нужде всем, не достигшим совершеннолетия. Вот получил паспорт, вроде как стал самостоятельным человеком, даже голосовать с того дня можешь – тогда сам и решай. Что для тебя бог и где он.

Хвала Всеблагому, вмешался лейтенант. Он вежливо, но настойчиво покашлял за спиной разошедшейся тетки, а потом, когда это не возымело никакого действа, осторожно положил ей руку на плечо. Алла Ивановна вздрогнула, резко обернулась.

Лейтенант представился и попросил разрешения поговорить с батюшкой наедине. Алла Ивановна нервно дернула уголком рта.

– Говорите. Вы же одним миром мазаны. Скажите только, где моя племянница, я с ней так и не попрощалась.

Отец Дмитрий пожал плечами. Проглотил вставший комок в горле, но произнес относительно вежливо:

– Могу лишь предположить, что она пошла собирать вещи к себе домой. Чтобы после отправиться ко мне.

– Два часа как ушла из гостиницы, а все, что ей надо было собрать – узелок на память. Слушайте, если вы так спокойны… ну да, ваш бог же все видит. А мне, извините, пора, – и она резко развернувшись, пошла с холма, в направлении поселка.

До Маринкиного дома рукой было подать, десять минут хода. И пять минут до дома отца Дмитрия. Матушка сейчас на работе, значит, Маринка, потоптавшись у закрытой двери, должна была пойти в церковь, куда же еще…. Вряд ли она вернулась бы в гостиницу. Раз «мымра» говорит об обратном, значит…

– Постойте! – крикнул ей вслед батюшка, но Алла Ивановна не обернулась даже. Странно, отец Дмитрий давно не видел ее такой. И этот гнев… верно, больше всего страх за племянницу. Неужели сейчас она вдруг испытала то, чего не могла постичь прежние годы? О чем же они говорили с Маринкой вчера и сегодня? Что меж ними произошло? Ведь точно произошло, иначе и быть не может.

– Я должен вам рассказать кое-что, – произнес лейтенант.

– Хорошо, давайте по дороге. Алла Ивановна! – снова крикнул батюшка и снова не получил ответа. Женщина спускалась с холма стремительно, будто обретшая крылья.

– Это конфиденциальная информация, я не уполномочен разглашать ее кому бы то ни было, кроме вас.

Отец Дмитрий приостановился. Но потом решительно покачал головой.

– Знаете, если донесение столь секретно, давайте поговорим в церкви. Там нам никто не помешает. А сейчас, простите, я должен догнать.

– Время не терпит, – пробормотал лейтенант, догоняя батюшку.

– Послушайте, молодой человек, подождите пять минут, это ваш приказ выдержит?

Лейтенант серьезно кивнул. Отец Дмитрий поднажал, но догнать Аллу Ивановну, женщину спортивную, так и не смог. Догнал, лишь когда она поднялась по гнилым ступенькам крыльца, открыла незапертую дверь, вошла на грязную терраску, заставленную грязной посудой и бутылками. И охнув, замерла на месте, на входе в комнату. Схватилась руками за косяк.

Отец Дмитрий, тяжело дыша, вбежал на терраску, едва не столкнувшись с Маринкиной теткой. Следом, так и не запыхавшись, вошел лейтенант. И, разом оценив обстановку, отодвинул отца Дмитрия.

– Что… что это? – прохрипела Алла Ивановна, отодвигаясь ближе к двери, сталкиваясь с лейтенантом и шарахнувшись уже от него.

В комнате находилось трое. Людей? – вот этот вопрос и не мог постичь разум батюшки. На продавленных пружинных кроватях, с грязными простынями, сидели отец и мать Маринки. Уперевши пустые взгляды в распахнутую дверь, они безучастно наблюдали за происходящим на терраске. Казалось, никого не замечая, никем и ничем не интересуясь. Отец девочки, столь ненавистный Алле Ивановне, Алексей, которого похоронили только вчера, был в том самом сером костюме и несуразном красном галстуке – единственном, нашедшемся в его вещах. Яркое пятно галстука, не контрастировало, но сочеталось с пятном его губ, по которым медленно сочилась кровь, стекая на серый до синюшности подбородок, капая на ворот пиджака, на полосатую рубашку.

Мать, ушедшая в мир иной тремя годами ранее, сохранилась куда хуже. Гроб тогда выбрали самый дешевый, трухлявый, так что за время проведенное в глинистой тугой земле, она успела зачервиветь. И сейчас с почерневшим, провалившимся лицом, повернутым к двери, бессмысленно смотрела на ворвавшихся в ее дом, засохшими глазницами, веки которых, не сомкнувшиеся и при смерти, ныне окончательно лишились способности к движению.