Осада

– Не буду. Но ты мне нужна, Я прошу тебя остаться со мной. Я тебя никуда не отпущу, я постараюсь, я попробую…

– Все вы, мужики, говорите одно и тоже… – она заплакала, и едва Борис снова начал возражать, накрепко закрыла ему рот поцелуем, он задохнулся от нежданного порыва. А затем столь же внезапно отпустив, оттолкнув его от себя, Настя поднялась на локтях, пристально вглядываясь в его глаза. – Ты действительно так и сделаешь?

– Да.

– Не оставишь. Даже несмотря на то, что узнал от Кондрата?

– Ты о ребенке? Все равно.

– И тебе неважно, что он…

– Милая, мне важна только ты.

– И ты хочешь его оставить? – Борис чуть замедлился с ответом, Настя продолжила незамедлительно свое наступление: – Понимаешь, я хочу его оставить. Я без него не полагаюсь, только в комплекте.

– Я беру этот комплект. Не глядя.

– Нет, ну ты все же посмотри на меня. Посмотри, – и она спешно скинула маечку, стянула трусики, оставшись пред ним как есть. Невольно он протянул руки, коснувшись ее грудей. – И как я тебе? Скажи, только честно. Я максималистка, я не могу по-другому. Ну же, я жду.

– Солнце мое, ты бесподобна, неужели ты думаешь, иначе, я не могу оторваться от тебя, я… я просто не могу без тебя, ты… ты очень красивая.

Она прижалась к нему, судорожно вцепившись, нашептывая в ухо слова признания, извинения, нежности и страсти, все перемешанное в один поток. А когда он иссяк, отдалась ему, порывистая, страстная, вскрикнула, механически, но пусть уж так, когда он излился в нее, и усталая, довольная происшедшим, всем случившимся за этот удивительный день, немедля заснула. Ей снился автомат, доставляющей ей наслаждение, снился столь натурально, столь отчетливо, что она кончила; проснувшись, подумала, быть может, это был Борис. И ласково, словно кошечка, потерлась щекой о грудь.  Он не сразу проснулся, а проснувшись, и увидав ее, немедля просиял и обнял. И она заговорила ему слова нежности, слова страсти, неумело, неловко собирая их в предложения. Когда она делала это последний раз – уже и не вспомнить, в другой жизни. Если та, другая жизнь вообще была.

До вечера они так и просидели вместе, словно влюбленные школьники. А вечером новостные каналы нехотя передали сообщение суточной давности – в ходе вчерашнего объезда территорий, еще до прорыва, ныне успешно ликвидированного, погиб премьер-министр Виктор Васильевич Пашков. Завтрашний день президент объявил днем траура, заочно, в этот день на экране телевизора он вообще не появлялся, впрочем, в последнее время увидеть Маркова в «ящике» стало задачей проблематичной. Скрывался он весьма умело, что сразу после возвращения из Владивостока, что сейчас, о его действиях ведущие вещали механически, исходя из простой необходимости говорить положенное неофициальным регламентом время.

Смерть Пашкова произвела действие очень сильное и чрезвычайно тягостное. Все трое долго сидели молча перед телевизором, по которому вместо сериала стали показывать скрипичный концерт Рахманинова.

Наконец, Кондрат выключил телевизор. Еще какое-то время троица сидела молча перед потухшим жидкокристаллическим экраном, наконец, Микешин вспомнил про талоны МЧС и внезапно спохватился – смерть ведь могут истолковать именно таким образом, как он сейчас. А в нем взыграло благоприобретенное в СИЗО: с получением поспеши, пока не обставили другие. И других скоро будет очень много.

Лисицын поспешил выйти, но и выходя, еще долго целовался у лифта, стоя в кабине и даже нажимая кнопку. Никак не мог отойти. И лишь когда двери сомкнулись, улыбка стерлась на его лице. Выходя на улицу, он сжал губы в тонкую бескровную полоску. На окна не посмотрел, не осмелился, хотя знал, что Настя смотрит ему вслед. Мысли невольно вернулись к ней, но вернулись совсем иные, тщательно подавляемые все время, покуда они пребывали вместе. Подсознательно он понимал, что прекраснодушествовал, строя планы, да уже говоря о чем-то совместном, больше того, он не был уверен даже, что любит ее. Что ему надо от нее женская ласка и возможность удовлетворения, о коих он позабыл несколько лет назад. Собственно с времени расставания с девицей, обожавшей Касьянова, надо же, даже имя выскочило из головы, у него никого не появилось. Разве что заместилось – страстным увлечением Третьим рейхом; что, без сомнения отдалило его от представительниц противоположного пола еще дальше. Сознательно ли он пошел на подобное или сработало подсознание, не все ли равно: но история Германии тридцатых-сороковых невольно отпугивала людей, и если раньше он держал свое увлечение и свои пристрастия в тайне, то после едва не афишировал их.

Об этой привязанности Насте он и не думал говорить. Хватало того, как она относится к нему, и того, как он выжимает из себя давно позабытые слова, поневоле умиляясь ее столь же тяжким потугам. О ребенке он и вовсе не задумывался, привыкши жить одним днем еще в докризисные времена, он никогда не задумывался настолько вперед, тем более, сейчас, когда задумываться о будущем просто глупо.

Двор встретил его гробовым молчанием, видимо, уже все знали о смерти неформального лидера огрызка былой империи, которую он некогда и возглавлял. Известие это поразило обитателей что палаточных городков, что жителей дома до глубины души, он проходил мимо замерших людей, медленно начинавших собираться в группы, но даже не для того, чтобы обсудить, – лишь побыть в обществе друг друга. Казалось, мир с уходом Пашкова перевернулся, и теперь уж точно никогда не будет прежним. Казалось, с ним ушла надежда, которую он столь старательно поддерживал на протяжении всего своего пребывания во власти. Казалось, всегда казалось, что только он являлся олицетворением благоприятных перемен, возрождения страны, ее неизбежного спасения и нового расцвета, даже когда города рушились и люди бежали прочь, когда армии отступали и рассыпалась, когда территории терялись одна за другой. Все равно, по инерции ли, в силу особых качеств Пашкова ли, но люди верили ему, упорно продолжали верить, несмотря ни на что. И только теперь, с его смертью, им, наконец, открылась бездна, в которую они старались все это время не смотреть. И теперь они пытались понять, что им делать дальше, как выживать, поистине, с уходом царя из головы, теперь им предстояло сделать это в одиночку. Людям, рожденным что в СССР, что в России, на протяжении долгих веков казалось, что все их дела – сколь бы значительны или невзрачны они ни были, есть результат воли одного человека, пусть имя его и менялось на протяжении столетий, но только род занятий оставался неизменным. Большинство верило и продолжало верить в царя, как бы он ни назывался, с иной мыслью выжить всегда оказывалось трудновато; слепая же вера спасала. Но теперь, лишенные спасительной веры, люди начинали потихоньку вспоминать условные рефлексы, любовно выпестованные в народах этой территории прошедшим тысячелетием и заключавшемся в простой поговорке: на бога надейся, а сам не плошай. Когда Борис выходил из магазина, постаравшись набрать как можно больше провизии, внутри уже образовывалась очередь из желающих немедля опустошить запасы на черный день, ибо он, наконец-то настал.

Все время, пока его не было, Настя стояла у окна, сперва она ждала, что уходя, Борис обернется, но этого не случилось, наверное, и к лучшему. Она пока не решила, как сказать ему о своем желании совместить время с ним, теперь казавшимся надежным и достойным человеком, достойным того, чтобы довериться и выстраивать жизнь, какое-то ее подобие с ним и дальше, с тем агрегатом в квартире на Ленинском, что так манил ее, до внутренней дрожи, до перехватывания дыхания. О печальном известии она немедля запамятовала и просто стояла у окна, дожидаясь прихода Бориса. Увидев его с сумками, она махнула рукой. Ей показалось, он улыбнулся в ответ.

– Ты на нем решила остановиться? – спросил Микешин, не выдержав.

– Ревнуешь? А может я и тебя с собой возьму. – Кондрат дернул плечами вместо ответа. – Ты человек хороший, жаль только…

– Бесполезный, – хмуро ответил он.