Страница 56 из 65
— Это биоробот, управляется на расстоянии. Смотри. Он идет и стреляет из обоих бластеров. Вот так!
Боже мой! Хорошо, что Лувр уже закрывался и в новых залах, где стоит французская скульптура XV–XVIII веков, уже никого не было. Трещали автоматные очереди. Воздух с визгом рассекали самолетики, пролетая над головами Вольтеров и Мольеров. Мраморные фигуры, по-моему, пребывали в шоке. Роботы шли на роботов. Монстры лезли на монстров. Железный тиранозавр рвал на части резинового динозавра.
Мой внук был, конечно, половчее, ему же привычнее. Но юный Генрих IV хорошо расставил свое войско. Оно начинало теснить противника.
На шум из дальних дверей уже бежали служители — негр и девушка в элегантной серой форме.
— Аларм! Тревога! — закричал я.
Серебряный мальчик мгновенно прыгнул на постамент и застыл профилем к окну. И игрушки сами, что ли, посыпались в карманы моему внуку. Во всяком случае, когда прибежали те двое, мы медленно выходили из зала.
— Что здесь произошло? — строго закричала девушка.
— Кажется, сюда залетел голубь, — наугад ответил я, направляясь к выходу.
Негр и девушка подняли головы туда, к темной стеклянной кровле, пытаясь разглядеть и найти виновника переполоха.
Вот и говорите после этого, что войн скоро не будет, когда это в самой природе, в любом, даже серебряном, мальчишке.
Из другой эпохи
Саша увидел его, то есть ее, в кафе.
— Смотри, дед, это ящер, — прошептал он. — Динозавр.
Я не удивился. После новой американской кинокартины Париж наполнился доисторическими чудищами: в витринах магазинов, ресторанов, на рекламах и вообще повсюду. В прошлый мой приезд Париж был желто-зеленого цвета и только что не прыгал по-лягушачьи. Лягушек и сейчас можно встретить, но без прежнего восторга.
— Где? — спросил я.
— Вот, за столиком, — показал внук.
— Во-первых, это женщина, а не динозавр, — возразил я, — а во-вторых, это Дина, моя знакомая. Привет!
Дина обрадованно закивала нам. В своем умопомрачительном пиджаке в черно-белую клеточку, длинная, в сапожках из крокодиловой кожи и с такой же сумочкой, она действительно была похожа на большую ящерицу. Продолговатое увядшее, покрытое легкой сеткой морщин лицо дополняло сходство.
Я заказал себе пива, Сашке — бутылочку оранжа. Мы с Дианой оживленно беседовали, конечно, об общих знакомых, естественно, о давних знакомых. Как, кто с кем, когда, почему, куда уехал, как теперь, не вышло, бодрится, бедняга.
Сашка глядел на Дину большими глазами.
— А вы из какой эпохи? — неожиданно спросил он.
— Из какой эпохи, малыш? — изумленно поднялись нарисованные брови. — Хм, видимо, из той же, что и твой дед.
— Нет, что ты, — поспешил я, — ты прекрасно выглядишь.
— Действительно, — грустно улыбнулась Дина. — Мы им кажемся мастодонтами.
— Вы — добрый динозавр, — проницательно произнес внук.
— Динозавр? — растерянно заморгала она.
— Вот почему тебя зовут Дина! — засмеялся я.
Она помолчала немного.
— А что, может быть, вправду я теперь Дина-динозавр? Не возражай.
Она первой поднялась и вышла из кафе. Я смотрел ей вслед и думал, что впервые вижу динозавра с такими долгими красивыми лодыжками и походкой манекенщицы. Все-таки она была определенно более человеческим существом, чем те, о которых мы с ней перед тем говорили. Вот уж где когти и зубы, броня и зубцы. Ударом сильного хвоста они перешибут любую репутацию, сломают любую судьбу. Что делать, борьба за выживание в сильно похолодавшей обстановке. Бронтозавры. Те, кому удалось зацепиться, держатся изо всех сил.
Видимо, я произнес последние слова вслух, потому что внук сказал:
— А бронтозавры не живут на деревьях.
— Ну да, броненосцы, — рассеянно ответил я.
— И броненосцы не живут.
— Тогда ленивцы живут.
С этим Сашка был согласен. А я подумал: «Ленивцы вообще всюду живут: и во Франции, и в Германии, и в Америке, если на „социале“. А в Берлине у меня живет друг-толстяк, поэт, добродушный ленивец. Позавидуешь. Живет и в ус не дует, конечно, если у ленивцев есть ус».
В метро
Поздно вечером возвращался я от одного теперь прославленного русского художника, поселившегося недавно в Париже. Пустынный в эти часы Севастопольский бульвар с проносящимися машинами и одинокими слоняющимися фигурами хотелось миновать поскорей. Многие кафе были уже затемнены, а стулья внутри составлены пирамидой.
Спускаюсь в метро. Зеленый билетик с полоской затягивает щель магнитного контроля, подхватываю его, вылезающего дальше, резиновые тиски пропускают меня — я уже там.
Поезда ждать долго. На одной из скамеек лежит пьяный нечесаный клошар, подогнув босые ноги, под головой — рука, под скамейкой — пластиковая бутыль, на треть — темного вина, «клошарское», и разбитые туфли. Черной пяткой он почесывает во сне лодыжку другой ноги, блаженствует.
Прохожу следующую — пустую — скамью. На третьей меня ждет сюрприз. Под мертвым светом неона вольготно, как под солнцем юга, расположились две девушки — юные красотки. Совсем голые, тоненькая полоска купальника, смуглые, ладные, длинные, только что, видимо, из моря: на теле, на плечах, на широких волосах поблескивают капли. В Париже можно увидеть все, но это, по-моему, чересчур. Одна, улыбаясь, молча поманила меня острым изящным пальцем. Я пробормотал «не может быть», однако подошел поближе. И тут увидел: молодые женщины наполовину высунулись из глянцевого разворота журнала «Ньюсуик», который кто-то оставил раскрытым на скамейке, прислоненным к стене.
Невольно я оглянулся на спящего клошара, но тот был настоящий, слышно было по запаху. Я принюхался: даже слишком настоящий, такой немытый. Правда, под ноги он подложил себе газету. Нет, не может быть, чтобы какая-нибудь газетная публикация родила такого.
Тут, шурша, подкатил почти пустой поезд. Двери за мной задвинулись. Там, на платформе, женщины разговаривали и смеялись мне вслед: ну что ж, не хочешь — не надо. Такое ведь не часто случается.
Есть у меня смутное чувство, сожаление — упустил. Хотя теперь я допускаю, на меня навеяли все это картины моего старого приятеля — прославленного русского художника.
Угощение
Разговор, как во сне.
— Вы расисты.
— Ничего подобного, впервые слышу, не ожидал…
— Хочешь вина?
— Спасибо, что-то не хочется.
— Вот у нас в Париже — и негры, и арабы, и поляки, и даже — видел этих приплюснутых? — полинезийцы…
— Честно сказать, Ираида, они мне наших деревенских напоминают, только негатив.
— Я и говорю, вы расисты!
— Вот что я тебе скажу, ваши — все здесь у себя дома в Париже, а у нас в Москве все проездом. Почему бы не погулять, не пострелять, не пограбить? На чужбинку?
— Вы там умылись в крови. Народ вам этого не простит. Выпей, выпей, это бордо.
— Ну, хорошо, Ираидочка, за твой дом.
— Визу, наверно, сразу дали. Возьми орешки.
— Я вообще, ты же знаешь, всегда был далек от начальства…
— Тогда был далек, а теперь всюду печатают. Читали.
— Другое время наступило, и до меня дело дошло.
— Вот я и говорю, и до тебя дело дошло. Побеседовали, послали…
— Никто меня не посылал, я сам прилетел.
— Прилетел, еще могилы не остыли!
— Поверь, я сожалею, это трагедия…
— Да я вас всех насквозь вижу! Бутерброд?
— Да я…
— Вы все…
— Да кто…
— И ты… Хочешь, бифштекс приготовлю — с кровью?
И тут у него отнялся язык. Хозяйка квартиры вообще всегда была похожа на индейца — и смуглостью, и острым профилем. Но теперь она вдруг выдернула пестрое перо из диванной подушки, воткнула вкось в волосы. В руку сам влетел кухонный нож. Индеец крался к нему вдоль дивана, явно собираясь снять скальп.
— Нет, не надо, пожалуй… А как дети?