Берегите солнце

Немцы вытеснили нас на окраину, а затем и совсем выбили из села. Мы отступали, оставляя убитых, не успев подобрать раненых. Немцы гнали нас до самой рощи, точно бичами, подхлестывая очередями разрывных пуль и треском мин.

Реденький перелесок, разбросанный вдоль берега, прошивался пулями насквозь. Но именно здесь мы и решили «стоять до последнего», чтобы не быть сброшенными в черную ледяную воду реки. «Не останется боеприпасов, — думал я, — пойдем в штыковую контратаку, последнюю в жизни нашего батальона, в жизни каждого из нас…»

Я прошел в дальний конец рощи. На берегу, почти у самой воды, лежали раненые на плащ-палатках, на ветвях, брошенных на мокрую траву, сидели на пеньках и у деревьев, привалясь спиной к сырым стволам. Нина с санитаркой перевязывала красноармейцев. Дядя Никифор в гимнастерке без ремня срубал тесаком тоненькие деревца, чтобы связать носилки для дальней дороги: повозки с лошадьми давно были отправлены. Я вглядывался в лица раненых, землисто-темные, с ввалившимися глазами. Мне было жалко до слез, до боли в сердце этих молодых, только начинающих жить ребят. Но другого выхода не было, и я сказал:

— Кто может держать оружие — становись в строй. — Бойцы, взглянув на меня, зашевелились. Те, у кого еще остались силы, молча и безропотно двинулись туда, к краю рощи, где бойцы наскоро копали окопы, поглубже зарываясь в землю. Раненые опирались на самодельные костыли, на палки, придерживались за стволы… «Тринадцать человек, — подумал я, пересчитав раненых, направлявшихся в оборону. — Не к добру, наверно…»

Немцы посылали в наш перелесок мины. Здесь они рвались гулко, словно стволы берез отзывались на разрывы чистым звоном. Понизу синим туманом зыбился дым взрывчатки. После каждого взрыва Нина вздрагивала, вбирая голову в плечи. Она молча поглядела на меня, как бы спрашивая: «Что же будет, Дима?» Видно было, что она до смерти устала от боя, от выстрелов, от крови и стонов раненых. Положение наше было безвыходное: еще один натиск, и немцы смахнут нас в реку.

Я подошел к Нине, погладил ее плечо.

— Не вешай голову, Нина. Все будет хорошо, вот увидишь, — сказал я.

— Я не боюсь, — отозвалась она тихо. — Только, знаешь, мне почему-то все время чего-то жаль. Не знаю, чего конкретно, но жаль. То ли того, что уже прошло и никогда больше не повторится, то ли людей, которых не вернешь, то ли самих себя, то есть тебя и меня… Не знаю. Но отделаться от этого чувства не могу. А возможно, это от неуверенности в завтра, которого может и не быть?..

— Ты просто устала. Отдохнешь, и все пройдет. Тебе незачем было возвращаться в батальон. Видишь, что тут творится…

— Не говори так, — запротестовала Нина. — Я счастлива, что нахожусь здесь, рядом с тобой. Больше мне ничего не надо… Тебе нужно идти? — Она поцеловала меня в щеку. От влажных волос ее пахло сгоревшим порохом и лекарствами. — Иди. Ты прав: все будет хорошо…

Немцы двумя цепями приближались к роще, нещадно паля из автоматов. Оборона наша молчала: подпускали немцев ближе, на бросок гранаты, чтобы ловчее было опрокинуть их в рукопашной.

Но тут произошло то, чего мы уже отчаялись ждать. Невдалеке от рощи что-то вдруг загудело, загрохотало, будто повалились деревья от порыва бури. Это дали залп реактивные минометы. Снаряды проносились над рощицей, напоминая красных хвостатых птиц. Впереди, возле села, где бушевали разрывы снарядов, мы увидели поднявшуюся стену огня и тьмы. Там словно треснула земля, выплеснув пламя. Через минуту, как только утих гром разрывов, вновь пронеслась над головами хвостатая огненная стая. Огонь еще раз прокатился по земле со стремительной, всеразрушающей силой.

Затем справа мы услышали протяжные крики — так, захлебываясь, могут кричать люди только на бегу. Они бежали в темноте и кричали, стреляя…

— Кажется, наши, товарищ капитан, — еще неуверенно сказал Чертыханов, потом заорал хрипло, обнимая своим криком, кажется, всю рощицу: — Братцы, наши! — И добавил уже спокойно: — Как по нотам. Чуял лопатками.

А вокруг уже восторженно голосили бойцы — куда девалась усталость:

— Наши! Наши!

Я почувствовал, как к горлу подкатился горячий ком, а глаза опалили слезы: атака наших войск была как награда за эти сутки, проведенные нами в Волновом, за кровь, за жертвы…

Немцев выбил из села полковник Шестаков. Его части, кажется, накрепко заслонили переправы от врага.

В батальоне осталось сто двенадцать человек вместе с ранеными, которых не успели отправить раньше. Рота лейтенанта Кащанова, отрезанная в дальнем конце села, к нам не вышла. Она вернулась и присоединилась к батальону позже — горсточка измученных бойцов.

Над головой, в голых ветвях берез, как бы оплакивая нашу беду, зашумел дождь.

Полковник Шестаков передал мне приказ генерала Ардынова: батальону отойти в Серпухов.

19

Разговор с генералом был коротким. Он встретил меня на пороге той же избы, где в прошлый раз, провожая меня под Тарусу, сказал: «Может, свидимся еще…» Свиделись. Обнимая, он захлестнул руками мои плечи, шаркнул небритой щекой по моему лицу.

— Молчи, — взволнованно проговорил он глухим голосом. — Все знаю. Молодчина! Все вы молодцы, ребята… Проходи, садись. Сейчас велю принести чаю. Да ну его к шутам, этот чай! Водки принесите.

Он все так же прихрамывал и морщился при неосторожном шаге раненой, в бинтах, ноги. Серые воробьи бровей то и дело взмахивали крылышками над большими кругами очков; подбородок чуть подрагивал в просторном воротнике гимнастерки.

— Садись сюда, к свету… Ну, ну!.. — поощрительно, и как бы удивляясь, и как бы не веря в то, что ему обо мне доложили, произнес он, глядя на меня поверх громадных очков. — Мы переживаем сейчас такой момент, капитан, когда день, даже час могут иметь решающее значение на том или ином участке фронта. Вы сутки держали в своих руках село — это замечательно! Может быть, именно те батальоны, которые вы растрепали, и прорвались бы к магистралям, к переправам. Все может быть…

— Сколько ребят положили, — сказал я и туго надавил кулаком на лоб, чтобы не заплакать: вдруг ослабли нервы. — Спасибо за помощь. Я впервые видел, как бьют реактивные минометы. Страшно смотреть!

Ардынов оживился, заходил по избе, прихрамывая, возбужденно-радостно потирая руки.

— Вот видишь! Видишь… Погоди, дай срок! Дай только срок…

Старший сержант молча поставил на стол два стакана и налил в них водки.

— За твое здоровье, капитан! — сказал Ардынов, но пить не стал, лишь коснулся краешка стакана губами. Я выпил до дна, без стеснения, хотя, может быть, и следовало здесь вести себя посдержаннее. Я заметил, что на войне почти не пьянеют, даже когда часто и помногу пьют, «закусывая» горем и яростью…

Генерал похвалил:

— Вот и ладно… Дадим тебе людей, дадим технику — она уже прибывает. И люди прибывают. Отдыхай, собирайся с силами, учи солдат — впереди еще много работы.

— Разрешите идти? — сказал я.

— Желаю удачи.

В тот же день я проводил Нину в Москву: она сопровождала раненых. Раненых выносили из изб на носилках или осторожно выводили, поддерживая под руки. Машины стояли рядом у крылечек.

Нине предложили сесть в кабину, но она отказалась, уступив место тяжелораненому, которого подняли на сиденье; боец привалился к спинке и запрокинул бледное неживое лицо с зажмуренными глазами, он не стонал, лишь по дрожащим векам можно было понять, как ему больно.

Когда раненых уложили и усадили в кузова и накрыли одеялами, а сверху брезентом, Нина обернулась ко мне — я стоял поодаль у крыльца и наблюдал за погрузкой. Мы пошли навстречу друг другу. Настала минута расставания, быть может, навсегда. Крик зарождался в груди, возле сердца, рвался наружу и в горле внезапно глох, сдавленный спазмой. Нина, подойдя, долго, очень долго и очень серьезно и печально смотрела мне в лицо, точно старалась запомнить каждую черту. Некоторое время мы молчали, как бы сдерживая охватившее нас отчаяние. Падал снежок, легко, бесшумно. Снежинка, пролетая, зацепилась за ресницы, растаяла и повисла, как слеза.