Страница 48 из 69
— Устал, сержант? — спросил Браслетов.
Полные, круто вывернутые губы Мартынова разомкнула улыбка.
— На войне усталых не бывает, товарищ комиссар. Не должно быть.
— На войне кто устал — тот пропал, — добавил Чертыханов. — Как по нотам…
Старший лейтенант Скнига, спускаясь по улице, еще издали увидел силуэты лошадей, подбежал.
— Чьи кони? — спросил он взволнованно-радостным голосом. — Чьи кони? Кто хозяин?.. — Он обошел лошадь, похлопывая и поглаживая ее. Затем бросился к нам. — Комбат, откуда такие прекрасные кони?
— Разведчики привели, — сказал я. — Понравились?
— Еще бы! Сильные, как гусеничные тракторы. У меня двух лошадей подбило. Не дашь?..
— Надо подумать. — Я переглянулся с Браслетовым.
— У меня пушку не на чем таскать, честное слово, — настаивал Скнига.
— Зачем таскать твои пушки, они танки пропускают, — сказал я. — Нас чуть не раздавило в сарае. Вот Чертыханов свидетель…
— Так точно, если бы не посторонились немного, — подтвердил Прокофий.
— А два других! — воскликнул старший лейтенант. — Они бы наделали вам дел!..
— Ладно, уговорил, — ответил я. — Дадим. Как ты считаешь, сержант, не жалко отдавать?
— Чего их жалеть? — ответил Мартынов. — На немцев работали, теперь пускай на нас поработают.
Старший лейтенант Скнига выбрал двух лошадей покрупнее и повел их по улице в темноту; лошади, храпя, испуганно косились на зарево, на мелькание черных теней, в их крупных влажных глазах зажигались и гасли красные звезды.
— Сержант, — сказал я, обращаясь к Мартынову; он обернулся ко мне широкой выпуклой грудью в расстегнутой шинели — лицо хмурое, затвердевшее от лишений, опасностей и усталости. — Тебе придется выдвинуться вперед и прощупать, что там. Как бы не попасть нам в руки немцев. — Чертыханов посветил фонариком, я взглянул на часы. — В двадцать три часа ты должен вернуться с результатами… Двигаться в направлении на Серпухов между дорогой Серпухов — Таруса и левым берегом Оки. Проверьте, какие населенные пункты заняты противником. В бой не вступать.
— Понятно, товарищ капитан. — Мартынов подергал Чертыханова за рукав, отвел в сторонку. — У тебя курить есть? Дай на дорогу.
— Две пачки хватит? — Прокофий порылся в сумке от противогаза, достал папиросы. — А хлебнуть хочешь?
— Сейчас не надо, — ответил Мартынов. — Оставь мне немного на потом. Если вернусь…
— А куда ты денешься? Возьми хоть шоколаду.
Мартынов отодвинулся к разведчикам, находившимся возле лошадей. Вскоре всадники проплыли в отблесках зарева и, обгоняя колонну, исчезли в сумраке…
15
По левому берегу Оки горели села, все ближе подступая к Серпухову. По этим горящим селам можно было определить, как далеко вперед забрались немцы и как отстали мы.
В совхозе, где вчера располагался штаб дивизии и где оставался наш медпункт, было пусто и глухо.
— Может быть, укроемся от дождя-то? — спросил Чертыханов. — Ночь длинная, накупаемся еще.
— Посвети, — сказал я.
Прокофий включил фонарик, и я взглянул на часы: стрелки показывали 22.15. Мартынов должен вернуться через 45 минут, если все у него пройдет удачно. Если же он не появится к этому времени, мы не станем медлить и выступим в назначенный срок, выслав вперед другую группу разведчиков. Я приказал командирам рот подготовиться к трудному ночному маршу и, возможно, к ночному бою.
Чертыханов вгляделся во тьму.
— Кого я вижу! — воскликнул он. — Дядя Никифор! Где твоя карета скорой помощи?..
Никифор приблизился к нам, большой, неповоротливый, на косматом лице, как вода сквозь камышовые заросли, поблескивали глаза.
— Карета при мне, в исправности, — ответил Никифор озабоченно. Раненых много, товарищ капитан. Двенадцать человек. Лошаденка слабая, не стронет с места, а стронет — упадет посреди дороги. Надо что-то придумать, товарищ капитан, а то не довезем. Часть я пересадил в повозку к разведчикам. Но все равно тех, что остались, лошадь не дотянет.
Чертыханов переспросил:
— Двенадцать человек за весь день?
— Если бы… — Никифор, помолчав, сокрушенно вздохнул. — Днем отправили на двух машинах в Серпухов. Двадцать четыре человека. Одну Нина сопровождает, вторую — Катька, новенькая сестра. Обратную дорогу немец заслонил.
Я почувствовал, как что-то тяжелое, все время мучительно давившее душу, отлегло, прикрыл глаза и улыбнулся: Нина вовремя вырвалась из западни и не испытает всех сложностей предстоящего перехода… Я сказал Никифору:
— Разыщите телеги, сбрую, вернутся разведчики — возьмете у них лошадей. На гладкую дорогу не рассчитывайте.
— Какая уж тут гладкая, — проворчал Никифор. — Темень, дождь… — Он не уходил, переминаясь с ноги на ногу. — Вернутся ли разведчики — вопрос, товарищ капитан. А тут неподалеку я отыскал конюшню, в ней четыре коня. Два жеребца, молодая кобылка и четвертая жеребая… Правда, сторож при них имеется, старик. Но мы с ним как-нибудь справимся… поладим. Тяжелую кобылу оставили бы…
— Забирайте, — сказал я. Никифор от радости задохнулся.
— Вот это дело! Это мы быстро… — Он побежал в темноту, в сторону конюшни, звучно шлепая по лужам.
— Обрадовался, — сказал Чертыханов, усмехаясь. — Точно ему шапку золота насыпали… — Мокрое от дождя лицо его поблескивало.
Разведчики в назначенное время не вернулись. Батальон выступил уплотненной колонной по проселочной дороге, пролегавшей вдоль левого берега Оки.
Тучи, нависшие над низиной, были обильно пропитаны тревожной краснотой пожарищ. Они текли над головами, рыхлыми комьями с подкрашенными боками сваливались в черную бездну за рекой. Бойцы с молчаливой опаской озирались по сторонам, оскользаясь, плотнее жались друг к другу, понимали: если не вырвемся из ловушки ночью, утром нас могут прихлопнуть. Дождь не переставал сыпаться, мелкий и въедливый, намокшая одежда, отяжелев, давила книзу. Лужи, отражая зарева, казались зажженными изнутри. Лошади, похрапывая, огибали их стороной. Вода раскалывалась под копытами с резким звоном, шумно плескалась под колесами, и старший лейтенант Скнига, обернувшись к лошадям, взмахнул перчаткой.
— Тихо, черти!..
И вдруг одна из них заржала призывно и жалобно, и ржание это долго звучало в мокрой тиши над батальоном.
— Не иначе, как родной дух учуяла, — отметил Чертыханов. — Должно, немцы близко…
Старший лейтенант Скнига со своими артиллеристами, с оставшейся пушкой шел рядом со мной впереди колонны.
— Ты промок, комбат? — спросил он меня.
— Промок.
— И я. До костей. Стеганка никуда не годится. Как льдом всего обложило. Заболею, наверно, — вдруг пожаловался он детски беспомощным голосом. Чертыханов гулко фыркнул. Я тоже рассмеялся.
— Бой начнется — выздоровеешь.
— Теперь я уж не боец. — Он горестно вздохнул. — Нет, не боец. Я себя изучил наизусть. Лекарство принять бы какое против простуды.
За короткое время я узнал этого громадного и шумного человека и сейчас догадывался, к чему он клонит.
— Налей-ка нам, Прокофий, — попросил я Чертыханова. Скнига с горячностью запротестовал:
— Мне нельзя в такой момент. Ни в коем случае!
Прокофий отвинтил пробку своей фляги. Старший лейтенант с большим принуждением взял стопку.
— Может, действительно, поможет…
— Плохой ты актер, Степан, — сказал я. — Пей. Будь здоров.
Старший лейтенант, чуть запрокинув голову, плеснул в рот коньяк, громко крякнул, встряхнув плечами, обернулся к Чертыханову.
— Прошу повторить! — И опять ощутимо разнесся пахучий аромат.
— Полегчало? — спросил я Скнигу.
— Порядок! Голова, как небо от туч, очистилась от мрачных мыслей…
Слева от нас и чуть впереди, там, где розовым веером разметнулось зарево, рокотали разрывы, и неохотно, через отмеренные промежутки, взлетала ввысь ракета, одинокая, заблудившаяся в этом дождливом мраке, плавно описывала дугу и гасла, теряя искры.
…Родное мое Подмосковье! Звонкий белоствольный хоровод зеленых рощ и перелесков в тончайших запахах весеннего цветения. Медленное течение вод сквозь ладный строй бронзовых сосен, освещенных косыми лучами солнца. Ломкий и восторженный вскрик ветром мчащегося по склонам жеребенка. Жаркая метель листопада над чащами березняка и осинника. Протяжная и чуть грустная девичья песня, уносящаяся во все концы света на крыльях журавлиных клиньев, проплывающих в высоком и студеном небе. Краса моей стороны, Подмосковье, незатухающая боль души моей, прости! Вместо ясных утренних зорь стоят над тобой кровавые зарева пожарищ. Прости нас!