Страница 28 из 69
Тоня взглянула на нее громадными зелеными глазами, печально усмехнулась:
— Чего наговорила — и сама не знаешь. Отказываюсь… Умрешь ведь, если откажешься, старенькая… — Она попыталась обнять ее, но мать отстранилась, отмахиваясь:
— И умру. Лучше умереть, чем жить одной…
— Я тебе умру! — пригрозила сестра, сдавливая ее в объятиях.
— Пусти! — крикнула мать. — Пусти, говорю… Ох, косточки мои! простонала она, сдаваясь.
Через минуту мы сидели втроем на диване; Чертыханов, чтобы не мешать нам, незаметно вышел на крылечко. Мать облегченно вздохнула и улыбнулась светло-светло, как солнце, ощутила возле себя тепло наших плеч, рук.
— Никуда она от тебя не уйдет, мама, — сказал я.
Тоня промолчала, и мать толкнула ее локтем:
— Слышишь, что тебе приказывают?
— Слышу, мама, — отозвалась сестра, замкнуто глядя в одну точку. Володя Тропинин ничего тебе не передавал для меня?
— Нет.
Мать встрепенулась.
— Печку надо затопить, холодно что-то… И чаю согреть. — Своей суетливостью она старалась отдалить минуту расставания со мной…
За окном зашумел дождь, глухо застучал в стекло, вызывая невольную дрожь. Тоня зябко повела плечами и пододвинулась ко мне.
— Он не сказал, что придет сюда?
— Кто?
— Володя Тропинин.
— Нет.
— А ты не напомнил, что ему надо прийти сюда? Не пригласил?
— Он тебе нужен?
— Не знаю. Он очень несчастен.
— С чего ты взяла? Он признавался в этом?
— Он никогда не признается, — сказала Тоня. — Он не умеет жаловаться. Но я знаю, вижу: он носит в душе большое горе.
Я вспомнил горькую усмешку Тропинина, его всегда печальные глаза и согласился:
— Может быть…
Мы долго сидели молча, изредка обмениваясь краткими замечаниями. Моя мысль всякую минуту возвращалась к Нине: где она, что делает, сможем ли мы повидаться перед отходом?.. Едва я успел подумать об этом, как форточка с шумом раскрылась, в комнату ворвались капли дождя — это, рывком распахнув дверь, вбежала Нина, необыкновенно оживленная, легкая, какая-то вся праздничная. Она поцеловала мать.
— Здравствуйте, мама! Ах, я готова повторять слово «мама» тысячу раз: мама, мама, мама!.. С самого детства не произносила его… Здравствуй, сестричка!.. — И Тоню она поцеловала. — Здравствуй, мой муж, самый красивый, самый щедрый, самый мужественный!
Я с изумлением следил за ней. Сзади нее, у двери, стоял и затаенно ухмылялся Прокофий Чертыханов.
— Что ты на меня так глядишь? — спросила Нина. — Не узнаешь? Это я, твоя жена. Нина… Знаешь, где я сейчас была, с кем разговаривала? — Я пожал плечами. — С майором Самариным.
— Зачем тебе это понадобилось? — В первую минуту я подумал о том, что она просила его не отправлять меня на фронт.
— Он приказал тебе зачислить меня в твой батальон.
— Ты с ума сошла!
— Не хочу больше расставаться с тобой, — заявила Нина решительно. Никогда.
— И не страшно тебе? — встревоженно спросила мать.
— Нет, — сказала Нина. — Страшнее того, что было, не будет.
— Я не возьму тебя, — сказал я. — И не рассчитывай.
— Прикажут — возьмешь.
— Где ты нашла майора Самарина?
— Я позвонила ему, и он меня принял.
— Кто тебе дал номер телефона? Чертыханов? — Я теперь только понял, о чем они говорили сегодня утром. — Ну не мерзавец ли ты, Чертыханов, после этого? Везде ты суешь свой нос!
— Меня спросили — я ответил, — сказал Чертыханов. — Консультация.
Я сел возле Нины.
— Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь? Как мне жить на фронте, как воевать, если жена рядом? Чтобы я все время дрожал за тебя?..
— Ты не будешь дрожать, — ответила Нина. — Мне здесь не легче, одной-то… Я все продумала. И о сыне не тревожься. До этого еще далеко…
Через час явился Тропинин. Он снял с себя шинель, привычно расправил гимнастерку под ремнем, распрямился.
— Извините, товарищ капитан, мне разрешил отлучиться комиссар Браслетов. Он вернулся. Я хочу вам доложить, что батальон к выступлению готов.
— Садитесь, — сказал я, указывая на стул возле стола.
Тропинин не проронил больше ни слова. Он безотрывно смотрел на Тоню, изредка застенчиво и грустно улыбаясь.
Тоня, не сдержавшись, крикнула ему:
— Что ты на меня смотришь? Уставится своими глазищами и молчит. О чем ты хочешь меня спросить — спрашивай. И что ты хочешь, чтобы я ответила? Она откинулась всем телом на спинку дивана и заявила глухо: — Останься живым, Володя. Вернись…
Лейтенант Тропинин чуть привстал, волнение перехватило ему горло:
— Это очень трудно, Тоня, но я постараюсь… Спасибо… — Он медленно опустился на стул и прикрыл глаза ладонью.
Глава вторая
1
Теперь, когда наступили минуты душевного затишья, прожитые сутки показались нам изнурительно длинными. Это спокойствие было для нас коротким, но сладким отдыхом на крутой, каменистой и дальней дороге: тяжкая ноша сброшена к ногам, и ты, облегченно вздохнув и растянувшись на лужайке, можешь наблюдать, как по голубой пустыне неба бредут караваны белых облаков с округлыми боками.
Больше всего на свете я люблю облака, тугие, высушенные ветрами до кипенной, скрипучей белизны облака в высоком небе, охваченном голубым пламенем. Они недвижно стоят, не заслоняя солнца, на далеком горизонте, подобные величавым утесам, или проплывают, выгнув крутую и могучую грудь, куда-то в бесконечность, одинокие, бесприютные и гордые… Я люблю наблюдать, как облака темнеют, наливаясь фиолетовой и немного тревожной, как бы волшебной влагой. Тогда они тяжелеют и под собственным грузом клонятся книзу, а радостные порывы ветра, омывая днища туч, проносятся по траве, по кронам деревьев, как предвестники недолгого и счастливого ливня. Если ливень опрокинулся далеко, то шума его не слышно, и оттуда, где прошел дождь, вдруг хлынет невидимой рекой свежесть, полная запахов цветов, трав и листьев, свежесть, похожая на душистое и прохладное вино… Облака в высоком летнем небе. Они вселяют в душу сознание величия. Они наводят на мысли о веках, о возникновении и исчезновении городов, народов. Они молчаливые свидетели небывалых сражений на земле.
…Мы сидели в нашем «аквариуме» на Бронной и нетерпеливо ждали приданную нам роту старшего лейтенанта Чигинцева: где ее искать в этом огромном городе, мы не знали.
Лейтенант Тропинин, развернув на столе карту, вглядывался в нее, изредка отмечая что-то цветными, тонко отточенными карандашами: в его склоненной голове, в приподнятых углами плечах угадывались озабоченность и упрямство.
За другим столом комиссар Браслетов, непривычно лихо сдвинув на затылок фуражку, торопливо исписывал в блокноте страницу, перечеркивал, шумно вырывал и, смяв в кулаке листок, отшвыривал в угол и опять начинал писать; щеки его пылали, дуги бровей то смыкались, то расходились; я знал, что он сочинял прощальное письмо; он без памяти любил жену и сейчас наверняка давал ей, более мужественной и стойкой, чем он сам, наставления, как жить, как вести себя…
Я думал о предстоящем походе, о предстоящих испытаниях.
Мысль о смерти за тревогой и хлопотами последних дней притупилась, будто ее и не было вовсе.
Но сейчас она приобрела жгучую остроту и минутами доводила до отчаяния. Жалость к Нине пронизывала сердце насквозь: что с ней будет, если меня не станет на свете? И зачем я беру ее с собой? Не прибавит ли она к тем страшным опасностям, какие нас ждут, еще и страх за ее жизнь? Возможно, что так оно и будет… В то же время я понимал, что сейчас сломить ее волю и оставить здесь одну было бы невозможно и безжалостно.
Чертыханов приглушенно, хриповатым баском поучал Куделина, как жить:
— Ты, Петя, еще чудачок… Заладил одно: автомат, пулемет, танки… Самое главное оружие у бойца на войне — ложка. Без нее, родимой, солдат будто и не солдат — безоружен. Да…
Петя давился от смеха:
— Немец на тебя попрет в атаку, а ты его по лбу ложкой?