Ясные дали

— Тишина какая, — отметил полковник Казаринов, прислушиваясь, поглядывая на вершины деревьев, расплывающиеся в сумерках. — Даже в ушах звенит…

После напряженного, полного опасностей и суеты дня томительная, звонкая и какая-то до предела натянутая обнимала лес тишина. И тогда с востока пробивались к нам протяжные вздохи и стоны земли. Я радовался, улавливая эти вздохи и стоны, — значит, фронт еще не отдалился. Но тяжелые, ухающие разрывы как бы настойчиво, нетерпеливо твердили о том, чтобы мы торопились…

Часовой кого-то окликнул. Ему ответили: «Свои» — и к шалашу приблизились трое, представились по очереди:

— Майор Ромоданов.

— Старший лейтенант Петенькин.

— Старшина Лаптев.

— Слушаю вас, — отозвался комиссар Дубровин и встал.

Я тоже поднялся. Майор отделился от своих спутников, шагнул к Сергею Петровичу, коренастый, четкий в движениях.

— Товарищ комиссар, разрешите нам уйти.

— Как уйти? Куда?

— Совсем уйти. Будем пробираться через фронт одни, — мы все трое из одного полка.

Комиссар оглянулся на меня и на полковника, как бы говоря: вот так просьба, слыхали? Подступив к майору, я заглянул ему в лицо, широкоскулое, с запавшими отчаянными глазами, — видел его впервые.

— Вы понимаете, на что вы просите разрешение, товарищ майор? — сказал я. — На дезертирство. Вы, командиры! Что же остается делать рядовому бойцу? Моего разрешения вы не получите.

Майор вспылил:

— Но сидеть в бездействии, без всякой надежды на будущее, не жравши, бессмысленно!

— Они из ваших, Сергей Петрович? — спросил я комиссара. Дубровин отрицательно покачал головой. — А в нашей группе вы давно?

— Вчера ночью прибыли в батальон капитана Волтузина, — нехотя ответил майор.

Полковник Казаринов усмехнулся:

— Вчера прибыли, сегодня сделали вывод: нет никакой надежды — и бежать? Вы просто устали, мой дорогой. Идите в расположение, успокойтесь, подумайте…

— Я столько думал, что голова разламывается от дум! — с горечью бросил майор, повернулся с неохотой и, ссутулясь, ушел, уводя друзей.

Они удалились с уверенностью людей, привыкших к ночным лесам.

— Ну, где же твои разведчики, командир? — опять и уже с бо́льшим нетерпением спросил комиссар. — Теперь сам видишь, что невозможно нам сидеть здесь дольше.

— Но и соваться на заведомый разгром тоже не дело, — возразил ему полковник.

— А таких людей, как эти трое, у нас немного, в этом я убежден, — сказал я. — Подождем еще, товарищ комиссар.

Сергей Петрович вынул часы, взглянул, поднеся их к самым глазам:

— Я пойду к себе в землянку, скоро подойдут комиссары батальонов. Все труднее приходится поддерживать в людях боевой дух. Понимаете?

Почти всю ночь я провел у капитана Волтузина — днем его батальон подвергался сильному минометному обстрелу.

— Мой лейтенант, рад вас видеть! — воскликнул Волтузин, встретив меня, и сейчас же подхватил под руку, потянул пройтись с ним. Он не унывал. Голос его осел и поблек только на минуту, когда капитан докладывал о том, что при обстреле четыре человека было ранено и один убит. Но эта минута печали прошла быстро. Волтузин заговорил опять с веселой взволнованностью: — Я все больше и больше убеждаюсь, лейтенант, какая потрясающе прекрасная штука жизнь! На свете ничего нет сильнее жизни. Сколько недругов набрасывается на нее со всех сторон и с бомбами, и с пушками, и с танками! Но она стоит. Гордо, красиво, навсегда! И столько в ней разнообразного: солнце, любовь, отвага, крик ребенка, лесная тишина, опасности, атаки — все это жизнь, И сколько испытаний! Отсутствие соли — испытание, хорошо. Отбить немецкие танки — испытание, хорошо! Все в жизни хорошо, мой лейтенант. Я просто восхищен оттого, что живу на земле! — Он прижал мою руку к своему боку. — Наверно, глупости болтаю, да? Я мало вас вижу, а именно с вами мне приятно поболтать…

Провожая меня, он так же весело и взбудораженно заверил:

— Батальон мой отличный, бойцы один к одному, красавцы! С такими бойцами можно совершить невозможное. Выйдем мы, прорвемся, я не сомневаюсь в этом ни минуты…

Напоследок он таким же веселым тоном сообщил, что майор Ромоданов, старший лейтенант Петенькин и старшина Лаптев в батальон не вернулись.

Занимался рассвет. По пути к штабу меня остановил артиллерист Бурмистров.

— Товарищ лейтенант, скоро ли двинемся? — Он смотрел на меня с надеждой. — Ведь последнее терпение лопнуло, сил нет ждать… Стену своротим — только пустите!..

— Скоро, Бурмистров, скоро, — бодрым голосом сказал я и даже улыбнулся, чтобы успокоить артиллериста. — Вы готовьтесь…

— Мы давно готовы, — отозвался Бурмистров уныло и побрел к своим пушкам — снова ждать.

«Где же ты, Алексей Петрович? — думал я о Щукине, выходя на поляну. — Хоть как-нибудь дай о себе знать…»

…На поляне собралась и оживленно шумела, гоготала беспорядочная людская толпа. Красноармейцы окружили четыре подводы, стоявшие вблизи нашего шалашика. В каждой из повозок — по две пузатые бочки. Среди бойцов я увидел стоявшего на телеге Прокофия Чертыханова — он, конечно, распоряжался. «Неужели пива приволок? — с изумлением подумал я и поспешил к возам. — Этого еще не хватало».

Увидав меня, Чертыханов спрыгнул на землю, подбежал, остановился, одернул коротенькую, всегда в сборках гимнастерку, потом уже, широко размахнувшись, занес руку за ухо:

— Разрешите доложить, товарищ лейтенант: задание ваше выполнить не удалось, соли не привезли. Два обоза обшарили. Нету ее, проклятой. Но отбили и привезли заменитель — восемь бочек селедки. Пускай селедку едят. — И отступил в сторону, давая мне пройти.

Через полчаса по лесу потянуло специфически острым и пряным запахом крепко соленых сельдей, — Прокофий ловко выбивал тесаком днища бочек. Запах этот пробивался сквозь густоту деревьев, тек в утренней свежести все дальше, подбираясь к окопам, и люди, улавливая и вдыхая, были неожиданно поражены и ошеломлены им. Вскоре о селедках узнала вся группа. От батальонов уже явились снабженцы на подводах или просто так, с ведрами. Оня Свидлер выдавал всем самолично по счету: на каждого бойца по одной. Прокофий Чертыханов стоял рядом с ним и, наблюдая, с важностью курил увесистую сигару; все восторженные отзывы Они о своем проворстве и нюхе он уже выслушал и теперь поучал, как надо обращаться с селедкой.

— Строго-настрого накажите бойцам, — поучал Прокофий, — чтобы они сразу всю селедку не ели, а применяли ее, как сахар во время чаепития вприкуску. Пусть ложку супа отхлебнут — и пососут селедочный хвост. И кашу так же: ложку съедят — и опять пососут хвостик. Дня на три должно хватить, как по нотам, а то и побольше. А селедка она такая: чем дольше лежит, тем солонее делается.

Оня Свидлер, хоть и был серьезно занят раздачей, все-таки ввернул:

— Напиши, Проня, инструкцию о правилах пользования селедкой, когда нет соли. Это будет замечательное произведение времен войны.

Я улыбался, слушая короткий диалог Прокофия и Они Свидлера, глотал обильную слюну, вызванную запахом соленой рыбы. Мне, как, очевидно, и многим другим, казалось, что я могу съесть полбочки за раз, — так жгло в желудке, так хотелось лизнуть соленого. Я уже хотел подойти к Свидлеру и попросить у него одну рыбину, но в это время кто-то тронул меня за плечо и спросил:

— Что это за лавочка?

Я обернулся стремительно, молниеносно — голос принадлежал Щукину. Политрук стоял передо мной в неизменной своей каске, с автоматом на шее, как всегда невозмутимый, немного изумленный дележкой сельдей. Он выглядел усталым, еще более осунувшимся, скулы, обтянутые коричневой, обожженной солнцем кожей, выпирали еще острее. За его спиной, такие же утомленные, стояли Кочетовский и мрачный с повязкой на голове Гривастов. Неожиданное появление разведчиков на минуту как бы парализовала меня, я буквально не верил своим глазам.

— Что ты на меня так смотришь? — недоуменно спросил Щукин и усмехнулся: — Похоронили, что ли?

Я утвердительно кивнул. Радость была такой жгучей, острой, что у меня в первый момент не нашлось слов.