Ясные дали

Огонек папиросы вспыхнул, осветив губастый рот говорившего. Я вышел из-за дерева.

— А ты и есть предатель! — сказал я губастому бойцу. — Встать!

Многие из бойцов встали, кое-кто из них, незаметно отодвинувшись за деревья, скрылся в темноте. Говоривший боец плюнул на окурок, бросил его под ноги и медленно поднялся — громоздкий, в расстегнутой шинели; над головой моей нависло его угрюмое лицо с упавшими на лоб прядями спутанных волос. Я осветил его фонариком.

— Фургонов! — Я узнал в губастом бойце своего одноклассника по школе ФЗУ.

— Ну, Фургонов! — враждебно отозвался он, щуря свои желтые, кошачьи глаза от яркого луча; отодвинув мою руку, державшую фонарик, вгляделся мне в лицо. — А ты кто? Ракитин, что ли?.. Что тебе надо?

Жгучая злость налила мои плечи и руки свинцовой тяжестью.

— Ты что же на дезертирство людей подбиваешь? — скорее промычал, чем проговорил я: гнев не позволял разжать зубов. — Ах ты, гадина!

Я со страшной силой ударил Фургонова по лицу. Он откинулся назад, стукнувшись головой о ствол. Неожиданный удар мой как бы парализовал его, он только выставил вперед локти и невнятно, испуганно бормотал:

— За что?.. Погоди!.. За что, Дима?..

Обезумев от ярости, я бил его по голове, по выставленным рукам, в бока; из груди вырывались перехваченные злобой вопли:

— Дезертир!.. Предатель!.. Трус!.. Вот тебе, сволочь губастая!..

Фургонов, скользнув по стволу спиной, сел и спрятал лицо в коленях. У меня ломило руки. Напоследок я ударил его носком сапога в бок и ушел, натыкаясь на деревья. Вокруг не было ни одного бойца, одиноко испуганным зайчиком стоял в сторонке только Вася Ежик.

Я вышел на поляну, махая ушибленной рукой; темная, как эта ночь, тоска душила меня: никогда еще в своей жизни я не бил человека, да еще с такой звериной ненавистью. Задыхаясь, я жадно хватал ртом влажный и студеный воздух. Я как будто позабыл, где нахожусь, и бесцельно пересекал поляну из конца в конец, усмиряя в себе дрожь.

Пробивающееся сквозь темноту несмелое родниковое урчание заставило очнуться и прислушаться. Урчание становилось все явственнее и громче; я понял, что лесом шли тракторы. Вскоре они выползли из тьмы на поляну — один колесный, один гусеничный, — притащили за собой орудия, повозки с наваленными на них ящиками со снарядами. Следом выехали четыре подводы.

Прокофий Чертыханов, заглушив мотор, спрыгнул с трактора и подбежал ко мне.

— Я вас, товарищ лейтенант, чутьем слышу, как собака хозяина! — проговорил он оживленно. — Так что все в порядке, как по нотам! Три пушечки в полной боевой… А снарядов на три года!..

Подошли и Оня Свидлер с Бурмистровым.

— Можем, если хотите, товарищ лейтенант, оснастить вооружением артдивизион! — несколько хвастливо доложил Оня Свидлер. Он был, видимо, очень доволен, что выполнил поручение; глаза его даже в темноте мерцали от возбуждения, радостно сияла полоска зубов, длинные руки, высовываясь из расстегнутых обшлагов, выписывали замысловатые кривые. — Прикажите достать танки или эскадрилью самолетов — достанем!

— Это нам раз плюнуть! — подхватил Чертыханов, заражаясь хвастливостью Свидлера.

Я поспешил доложить полковнику Казаринову о прибывших пушках. Когда я приблизился к избе, из-за угла, из темноты, показался человек. Он направился прямо ко мне.

— Постой! — окликнул он глухо и отрывисто.

Это опять был Фургонов.

— Что тебе надо? — спросил я задерживаясь.

— Не бойся, не трону… — начал он уже мягче.

Я прервал:

— Я не боюсь. Ну?..

— Давай посидим, Дима… — Он положил свою тяжелую руку мне на плечо, чуть подтолкнул к изгороди; мы сели на бревно. — Я думал, ты меня убьешь… — Он шумно, со всхлипом вздохнул, разогнулся, обиженно, с укором и недоумением взглянул на меня. — За что ты меня так? Неужели по старой памяти? Сколько лет прошло…

— Лет прошло много, а ты как был дураком, так им, видно, и остался! — проговорил я жестко и непримиримо. — Ты на что подбивал людей? Неужели ты не понимаешь глупой башкой своей, что ты толкал их на преступление? Самое тяжкое!.. И случись это, я сам расстрелял бы тебя.

Фургонов, облокотившись на колени, покорно и виновато склонил тяжелую, лохматую свою голову.

— Лучше бы расстрелял, чем вот так, при бойцах, избить… Повстречались называется!..

Я вспомнил, как Фургонов, работая в столярной мастерской, с непривычки ударял молотком по косточкам своих пальцев, кружился и ревел от боли. Что-то теплое шевельнулось в груди.

— Помнишь, Виктор, что говорил нам учитель Тимофей Евстигнеевич Папоротников? Лучшие люди земли на протяжении столетий боролись за свободу, бесстрашно шли на костер. Они ее завоевали ценой многих жизней и нам завещали стоять за нее насмерть. Решается судьба всего человечества! Неужели ты смиришься с участью раба, с участью водовозной клячи?!

Фургонов, повернув голову, блеснул глазом:

— Хорошо рассуждать так, сидя на поляночке, при звездах! Свобода, счастье, герои!.. А если ты бежишь, как заяц, с душой в пятках, до рассуждений тут? Человечество! Эх ты, романтик чертов! — Он сплюнул сердито и полез в карман за табаком.

Я усмехнулся:

— По росту, по комплекции ты, по крайней мере, лев. Я всегда так и думал. А ты, оказывается, заяц. Не обидно?

— Обидно!.. — Фургонов хмыкнул презрительно и щелкнул зажигалкой; брызнули голубые искорки, но фитилек не зажегся: кончился бензин. Зажигалку сунул в карман, а папиросу заложил за ухо. — Не куришь ведь?.. — Опять сокрушенно вздохнул: — Когда тебя с размаху оглоушат по башке, забудешь, в какую шкуру рядиться: в львиную или в заячью. Навалился он, проклятый, всей своей сталью, — поди выстой.

— А надо выстоять, Виктор, — сказал я, положив руку на его склоненную просторную спину. — Сталь, что и говорить, вещь прочная. Но ее можно разбить, сломать, расплавить. А дух человеческий не расплавишь, нет! Он крепче стали! Иначе не собралось бы здесь за какую-то неделю-другую больше тысячи человек, — потому что крепче стали. И еще подойдут: дух не позволяет мириться, призывает к действию, к борьбе!..

Фургонов вскинулся, развернул широченную грудь — ворот гимнастерки расстегнут.

— В нашей дивизии комиссаром, знаешь, кто? Сергей Петрович Дубровин.

Известие меня не удивило, я был уверен, что Сергей Петрович в такой критический час не засидится в тылу.

— Где она, дивизия? — спросил я спокойно. — Разбита?

— Поколотили ее здорово, но она не развалилась, не рассыпалась. — Фургонов усмехнулся с иронией. — Этот самый «стальной дух» помешал… Идет с боями тут где-то… Наш взвод отрезали от нее, как ломоть от каравая. Многих побило. Я и еще шесть человек со мной на вас вот наткнулись…

Он опять, облокотившись на колени, уронил голову, помолчал, прислушиваясь к жизни на поляне: возле тракторов звенел ключами артиллерист Бурмистров, и розовый кружок света от фонарика перекатывался по бокам машины; на крылечке Прокофий Чертыханов переговаривался с часовым и Васей Ежиком; на другом конце Оня Свидлер, загоняя подводы в лес, на кого-то строго, но беззлобно покрикивал; сзади нас лениво хрюкали свиньи и тоненько вскрикивали во сне козлята, загнанные на ночь на огород, — от капустных вилков и грядок моркови остались одни кочаны и ямы; всюду бесшумно скользили темные человеческие тени, звучали приглушенные голоса и изредка звонкое, тревожное, ломкое ржание жеребенка…

— Одного боюсь, — заговорил Фургонов после долгого раздумья, — удастся вырваться к своим — затаскают: как да почему попал в окружение?..

— В окружении тот, кто сложил перед врагом оружие, — сказал я убежденно. — Я никогда не был и не буду в окружении. Запомни это, пожалуйста.

— Да? — Фургонов решительно, рывком встал. — Ну ладно… Не уйду я. Спать хочу ужас как… Иди. Нет, постой. Зря ты меня бил при бойцах… Я помкомвзводом был, старший сержант я… — Он вдруг как-то сложился весь, рухнул на землю, растянулся вдоль бревна, на котором мы сидели, и натянул на лицо полу шинели.