Страница 104 из 105
— Двадцать четыре, — ответил запыхавшийся солдат.
— Хватит пока. Нет, нет, не отпускайте его. Пусть полежит. Устин, а Устин… Молчишь? А ну-ка, дайте ему двадцать пятую.
«Бж-жк».
Удар был неожиданный, как и первый. Опять Устин не сдержался, взревел и забился на лавке.
— Ну-у, Устин…
На этот раз Устин не стал ожидать повторения. Повернув голову к Гореву и облизав пересохшие губы, ответил:
— Я тут, вашскородь…
— Неужели тут? А я полагал, ты где-нибудь в тридевятом царстве. Ну, признаешь подлость свою?
— Поклеп, вашскородь. Мы…
— Можешь больше не говорить, мне все понятно: оговор, ошибка. Еще два десятка да похлеще, с оттяжкой.
Валерий и с гадливостью, и с некоторым любопытством наблюдал за удивительным соревнованием в упорстве лежащего на скамье мужика и ротмистра Горева. Интересно, кто кого переупрямит.
— Стоп! Ну, как, Устин?..
— Ошибка, вашскородь… Пощадите.
— Всыпать еще, в два шомпола…
«Вжи-ик, вжи-ик…»
— Вашскородь, винюсь, доносил…
— Еще штук десять ему.
«Вж-ик, вжи-и-нк».
— Помилосердствуйте, винюсь!..
— Довольно! Отойдите. Не спускайте со скамьи, пусть полежит. Ну-с, что скажешь?
— Винюсь!
— В чем?
— В чем прикажете…
— А ну, шомполов!
| «Вжи-ик».
— Сысоя предал.
— Громче, чтоб слышали все.
— Сысоя предал.
— Еще что?
— Приказание господина Ваницкого не выполнил.
— Та-ак. — Горев повернулся к стоявшим крестьянам и приискателям. — Все слыхали, за что пороли Устина? За непослушание господину Ваницкому. И так будет со всеми, кто когда-либо впредь поднимет руку на собственность господина Ваницкого или посмеет его ослушаться.
Устина подняли с лавки. Идти он не мог. Отполз на карачках. Чуть поддернув штаны, встал на колени. Злоба давно сменилась животным страхом и болезненным восхищением: «Этто вот власть… крепка». — Потом почувствовал раболепство. Прикажи сейчас ротмистр Горев целовать сапоги и он бы пополз целовать сапоги.
Только прикажите, вашскородь. Устин с уважением смотрел на щупленького Егора и удивлялся тому, как тот сумел вынести боль. Правда, Егор и плакал, и умолял, но не за себя, за Аграфену. Сейчас он стоял в толпе поротых односельчан, ожесточенный, со сжатыми кулаками и порой бросал на Горева такие взгляды, что Устину и то становилось не по себе.
— Кто здесь старший, — крикнул ротмистр, оглядывая толпу коммунаров.
— Я!
Вперед выступил однорукий Кирюха. Он уяснил: пощады ждать не приходится, и надо хоть как-то вселить бодрость в сельчан.
— Здравствуй, ротмистр. Земные дороги, знать, коротки, и снова мы встретились. Помнишь, тогда, в кошевке, когда ты Егора арестовал, я тебе по уху съездил?
— Молчать, с-сукин сын! Фамилия, имя?
— Рогачев Кирилл, однорукий. Ротмистр…
— Господин ротмистр, сукин сын. Где Вавила, я спрашиваю тебя, разбойничья харя, где Вавила Уралов? — сунул под нос Кирюхе кулак.
— Убери руки, ротмистр. Мне утаивать нечего, я все расскажу без утайки. Я председатель Совета, я организовал коммуну… Я подбил приискателей взять прииск в свои руки, — наговаривал на себя Кирюха, чтобы выручить остальных.
«Ах, сукин сын, — подумал Валерий, — ты, значит, грабил меня?..» — и чуть не крикнул: «На скамейку его!»
— А что же делал Вавила Уралов? — спросил Горев.
— Об этом спроси его… ежели сможешь поймать, ротмистр.
— Господин ротмистр, — снова поправил Горев и с видимым наслаждением ударил Кирюху по разбитым губам. Качнулся Кирюха и, выплюнув сгусток крови, крикнул:
— Революция установила равенство, ротмистр, — и без размаха ударил Горева в ухо.
— Конвой, ко мне, — завопил Горев. Выхватил револьвер.
Ксюша отчетливо видела, как Кирюха дернулся странно и стал оседать.
Кирилл надеялся выручить товарищей, но получилось иначе. Рассвирепевший Горев бегал вдоль строя коммунаров и приискателей и тыкал пальцем:
— Этого на скамейку… этого… этого!..
— Товарищи! Не забудьте про смерть Кирилла. Ротмистр Горев, вы еще дадите ответ народу!
Это Вера кричала. Она прорвалась сквозь цепь солдат, подбежала к Кирюхе, обтерла его лицо носовым платком и высоко подняла платок над головой.
— Смотрите на кровь Кирилла и не забудьте, товарищи!
Горев подбежал к Вере и, ударив в лицо, повалил ее на дорогу.
— A-а, про тебя-то я позабыл, комиссарша. На скамейку ее! Запороть!
— Всех не запорите!
— Всех запорю! Всех!!!
Кондратий Григорьевич бросился к дочери, но Сысой ударил его прикладом по голове. Вскрикнул Кондратий Григорьевич и, закачавшись, упал.
«Так и надо, — подумал Валерий. Он не узнал Кондратия Григорьевича в одноногом седом старике, как не узнал и Веру. Она стояла к нему спиной, а солдаты сдирали с нее одежду.
Оголилась спина. Руки у Веры обагрены кровью Кирюхи. Она ими пытается прикрыть оголенную грудь.
«Ишь ты, молоко на губах не обсохло, а руки в крови… Пухленькая, черт ее побери, а талия гибкая… Не повернут же солдаты, как надо, чтоб все разглядеть…»
Валерий прильнул к окну.
Девушку бросили на скамейку. Солдат сел ей на ноги. С посвистом взвился шомпол и так же с посвистом опустился. Яркий пунцовый рубец разом вспух на спине. Кровь бисеринками брызнула и растеклась по белой коже. Солдат опять размахнулся. Он бил не спеша, видимо, испытывал наслаждение. Глаза его счастливо блестели.
— Садист! — ужаснулся Валерий.
Глядя на порку Веры, Валерий испытывал и жалость к ней, и непонятное любопытство. От волнения пересохло во рту. Он жадно оглядывал обнаженное Верино тело.
«Неужели и я садист? Я смотрю и, кажется, наслаждаюсь? У нее красивые 'ноги… Фу, черт!»
Горев ходил возле лавки и покрикивал на солдата:
— Резче бей! Резче! Развяжи девчонке язык. Где Вавила, красавица? Говори. Иначе будем стегать, пока не покажутся кости. Резче бей, сучий ты сын! Видала, Устина заставили говорить, а он покрепче тебя. Молчишь? Лупите еще.
Капли крови обагрили траву, как роса. «Алая роса», — подумала Ксюша и ужаснулась.
Валерий только сейчас обратил внимание, что девушка не кричит. Вцепилась зубами в руку пониже локтя, и тонкая струйка крови бежит из-под губ. «Она прокусила руку! Крепка!.. Молодец. Как бы взглянуть на нее… Повернулась? Господи! Это же Вера!»
— Вера! Верочка! Вера! Закричи, легче станет, — шептала Ксюша. — Молчит, сердешная. Есть же такие на свете. Я б не смогла.
Тут с крыльца сбежал Валерий. Он громко кричал.
— Это же Вера! Мерзавцы! Перестаньте!
Сбивая солдат, Валерий подскочил к Гореву и…
Что было дальше, Ксюша не разглядела. Там, где стоял Горев, раздались громкие крики. Солдаты повернулись туда, и Вера осталась лежать одна. Она подняла голову — глаза мутные-мутные — ив первый раз застонала. Ксюша бросилась к Вере. «Укрыть… Унести!» — схватила кого-то за руку и зашептала с присвистом.
— Помоги… не зверь же ты… Осторожно… Быстрее…
Ксюша подхватила Веру за плечи, какой-то мужик за ноги, кто-то под спину, и народ расступился перед ними и, пропустив, вновь сомкнулся.
«Бежать… Бежать… Скорее бежать!..»
Бежать!
Не все ли равно куда, лишь бы подальше от этих ужасных скамеек, от хищного посвиста шомполов. Как можно скорее — в ближайший переулок, в березки поскотины — туда, где поглуше.
Шли быстро. Вера стонала. Особенно громко, когда ветви касались спины.
— Терпи, — шептала Ксюша. — Как бы кто не услышал.
Вот и Выдриха. Перебравшись на таежный берег, беглецы скользнули за густые тальники.
— Кладите ее на траву. Осторожнее. На живот кладите. — Быстро сняла сарафан и прикрыла Веру.
Только тут Ксюша рассмотрела своих помощников. Тришка? Это свой. Но рядом с ним стоял невысокий, невзрачный солдатик в большой фуражке, закрывавшей правое ухо и бровь, в штанах с мотней без малого до колен, большеухий и конопатый. Тот самый, что стукнул Ксюшу прикладом в лопатки, а потом на коленях просил прощения у Аграфены и был порот сам. Он стоял, хватая воздух ртом, с губами, перекошенными от страха и боли.