Страница 4 из 11
Вскинув взгляд к потолку и глубоко вздохнув, Гортензий принялся читать первую песнь. Его занятие – торговля снами – располагало к романтике и мечтательности; декламировал он с выражением, приподнимая брови и раздувая ноздри в тех местах, где говорилось об алых губках, розовых ланитах, очах небесной синевы и прочих прелестях эльфийки. Описав соитие рыцаря с девицей (в выражениях иносказательных и нежных), Мем закончил песнь описанием кубка меда, поднесенного коварной соблазнительницей.
Клим слушал внимательно. Он был отнюдь не чужд искусству, так как в юные годы окончил театральный институт с дипломом критика-театроведа. Мнилась ему жизнь в блистающем мире шоу-бизнеса, кинофестивалей, театральных премьер, фуршетов и вечеринок; а еще он питал надежды – чем черт не шутит! – на собственную программу на каком-нибудь телеканале. Мечты, честолюбивые мечты! Реальность оказалась жестокой – ни приглашений на премьеры, ни заказных рецензий, ни режиссеров и актеров, жаждущих его внимания. С горечью в сердце Клим убедился, что путь критика вымощен безденежьем, низкопоклонством, а иногда и бесчестьем. Но он был молод, крепок и способен к переменам: отринул былые надежды, избрал военную стезю и дослужился до майора. Оно и понятно – держава нуждалась не в критиках, а в офицерах. Чем больше страна, тем больше у нее врагов, а Россия столь огромна, что поводов повоевать имелось множество. Клим сражался с честью, сначала в десантных войсках, потом командуя подразделением спецназа. Должность невысокая, но, так или иначе, он не бедствовал – правда, о прежней своей профессии вспоминал с тоской.
Но все это осталось в прошлом, а в настоящем он был королем. Выгоды очевидны, думал Клим, теперь он критик, меценат, военачальник, и все в одном стакане. А прошлое… Что о нем вспоминать! Ворона и орел летают в разных небесах.
В песнях второй и третьей говорилось о терзаниях Данилы, о редких встречах в Эльфийских Лесах, о сладости запретных поцелуев и попытках родичей сосватать бедняге то графиню Цацу бен Шакузи, то маркизу Гайне диц Харем, которых рыцарь неизменно отвергал. Четвертая песнь и вся поэма кончалась трагически: красавица забыла рыцаря, и он, не выдержав сердечных мук, бросился с крепостной стены.
Гортензий смолк.
– Высказывайтесь, сиры-сочинители, – предложил Клим, брякнув орденами. – Критикуйте, но в дозволенных пределах, без хамства и грубости, а также без рукоприкладства. Тебе говорю, Туйтак! – Он повысил голос. – Здесь не эшафот, а место для культурного общения.
– Что я… – смешался помощник мастера Закеши. – Прости, твое величество! Прошлый раз бес попутал!
– Крепко попутал, – сказал Опанас, потирая скулу.
Воцарилась тишина. Наконец Црым покосился на короля и молвил:
– Хм… м-да… Тема не раскрыта. Ты, Гортензий, наворотил руды вагонетку, а золота в ней на один «дракон». Перца мало! Все про губки да ланиты… А если ниже заглянуть? Ниже-то будет поинтереснее!
– Стих жидковат, и рифма хромает, – добавил Опанас Дурбентский. – Вот, во второй песне, любовь – морковь… совсем неблагородный овощ. Здесь иная рифмовка нужна, поэнергичнее. Скажем, так: любовь – вскипела кровь, или любовь – полумесяцем бровь!
– Истинно глаголешь, жидковато и для печати негоже, – согласился Дрю из Халуги. – А еще слишком затянуто – целых две песни о страданиях и муках. По мне, так хватит одной.
– Прямо скажем, не Барак Абаламский и даже не Криль Песнопевец, – осторожно произнес Туйтак, помощник палача. – Батальных сцен вовсе нет, а ведь Данила твой – рыцарь. Отчего бы ему не схватиться с каким-нибудь ревнивым эльфом? Выпустил бы кишки остроухому, и гуляй малина. Или хоть бы в лоб заехал!
Гортензий начал было бледнеть и сжимать кулаки, но тут раздался мягкий голос сира Джакуса:
– В любовной повести не место поединкам, и слышать мы должны не лязг клинков, а отзвуки лобзаний. Что до огрехов в стихосложении, простим великодушно их, ибо перед нами первый опыт достойного Гортензия. Не сомневаюсь, он не забудет сказанного нами.
Де Мем опять порозовел. Его дед был пиктским друидом, переселившимся в Хай Борию, и от него внуку достались длинноватый тонкий нос, соломенные волосы и наследственное занятие. Снами торговали исключительно пикты.
– Этот его стих – не первый, – упрямо буркнул Туйтак. – Была еще возлюбленная ода, тоже слюни и сопли. Как бабочка порхаешь ты над лугом и пьешь нектар цветов весенних… Бабочка, ха!
Гортензий скрипнул зубами и снова побледнел. У него явно намечались контры с Туйтаком.
– Я просил без оскорблений, – произнес Клим. – Есть что сказать по существу? Так молви!
– Есть, твое величество! У него Данила прыгнул со стены… А ведь стена городская была в развалинах. Это сейчас ее подняли по твоему велению. А было что? Ослу по яйца! Сиганешь с такой стены – пятки отобьешь, и только!
Дрю с Опанасом захихикали, а Црым рассудительно вымолвил:
– Если уж прыгать, так с дворцовой башни, а лучше отравы глотнуть и скончаться в страшных судорогах. Но на деле сир Ардалион жив и даже превозмог эльфийские чары и завел супругу. Как-то у тебя не вяжется с реальностью, брат Гортензий. Ты чего перестарался?
– На то было особое пожелание графа Ардалиона, – прошипел сквозь зубы Мем. – Захотелось ему трагический конец, ибо, по его словам, так бы все и случилось, если бы не милостивый наш владыка и госпожа Хоколь. Их стараниями граф исцелился.
Барды вздрогнули, Туйтак прикусил губу, лютнист Каврай скорчился на своей скамейке, стараясь казаться поменьше. Даже Црым втянул голову в плечи, изображая на лице крайнее почтение. Прошла минута. Потом Опанас Дурбентский нерешительно протянул:
– Ясно дело, госпожа Хоколь женщина видная. Любого мужчину излечит от чего угодно…
– Даже от эльфийского чародейства, – поддержал его Дрю из Халуги.
– Потому как ведьма, – тихо добавил Туйтак и тут же стушевался под взглядом Црыма.
– Ты это о чем, парень? Собственной плетки давно не пробовал? – ласково поинтересовался шут. – Ведьма, значит? Ты про кого такое лепишь? Про графскую супругу и родственницу короля?
Нравом госпожа Хоколь была крутовата и, если не кривить душой, являлась ведьмой, а точнее – ведуньей. Клим познакомился с нею в деревне Плохая Погода, что в Огнедышащих горах, встретил ее перед битвой с драконом и к ней же пришел после сражения, израненный и опаленный огнем. Хоколь короля исцелила, и он, заметив, что ведунья женщина пригожая и статная, усмотрел в том пользу и велел явиться во дворец. О том, как Хоколь лечила графа от эльфийских чар, никому не ведомо, но вскоре обвенчали их в храме Благого, и сделался граф через супругу королевским кунаком-баурсаком.
То была особая форма родства среди мужчин: Омриваль, королева Клима, приходилась сестрой барону Джакусу, Джакус был женат на Терине, племяннице Хоколь, а Хоколь стала супругой Ардалиона. Обе они, Терине и Хоколь, родились в Плохой Погоде и не относились к знати, но в Хай Бории не считалось зазорным графу или барону жениться на крестьянке. Была бы собой хороша да детей рожала, а остальное приложится.
Црым сверлил Туйтака взглядом – и уже отнюдь не ласковым. Издатель «Петли и плахи» начал ерзать и бледнеть, оба барда замерли в тревожном ожидании, Гортензий де Мем мстительно усмехался, а Джакус с печальным видом глядел в потолок.
Все как у нас в собраниях пиитов, подумал Клим. Едят друг друга, жалят и язвят… Ну и отлично! Так и взращиваются таланты! А литературный талант самолюбив, ревнив, к славе жаден, и только повод дай – вцепится коллеге в горло.
Так он думал, но, конечно, это были мысли критика, а не короля. В своей королевской ипостаси Клим знал, что сказать и что сделать.
– Не всякий пиит оседлает Пегаса в свои младые годы, – важно произнес он. – Ты, Гортензий, еще не оседлал, но очень старался. Давай и дальше так! Твори, трудись! Оседлаешь, а там и на Олимп махнешь. Как говорится, через тернии – к звездам.
– Это такое заклинание, господин? – робко спросил Гортензий.