Страница 3 из 37
Колонна парада, вступив в Пантенскую заставу, шла дивизионами на полудистанции по Сен-Мартинской улице и, пройдя Триумфальные ворота того же названия, вступив ими на бульвар, поворотила направо и этим сугорбым аллейным проспектом пришла на великолепно украшенную и обставленную египетскими, коринфским и римскими антиками мраморов и гранитов площадь Людовика XV, с середины которой, повернув вправо, шла главною аллеею Елисейских Полей, в которой, прошедши сажен триста, государь император наш и король прусский остановились на правой стороне, дабы осматривать войска парада, проходившие мимо их величеств с громом барабанов и шумом музыки, но без крику “ура”, могшего досадить и благоприятствовавшим нам парижанам.
Народу было на улице Сен-Мартинской, булеваре, площади Людовика XV и аллее такое множество, что со всею деятельностью национальной гвардии и жандармерии Парижа едва могли проходить дивизионы полков сквозь толпы зрителей. <…>
После парада государь наш почти на руках парижан внесен был и с верховою лошадью к квартире его, в дом Талейрана, находившийся на площади Людовика XV, при конце булеварного проспекта, на углу левой стороны. Народ французский, прельщенный поступками и божественною доверенностию нашего государя у них и к ним, препровождая его к квартире, как некогда своего благословенного Генриха IV, кричал: “Виват, ура!”, целовал руки, ноги его и даже прекрасного белоснежного коня Марса. Наконец, чтобы доказать свою приверженность к нашему государю, парижские граждане ринулись с воплем от Талейранова дому на Вандомскую площадь и там стоявшую на монументальной колонне статую Наполеона, опутав кругом шеи канатными арканами, принялись тащить долой на землю, ревя яростно всякие поношения ему; о чем узнав тогда, государь наш послал к ним своих генерал– и флигель-адъютантов, поручив им упросить народ от имени его “оставить такое их предприятие, могущее падением такой громады нанесть утрату жизней многим из нападавших на лик почти не вредного уже никому, кроме себя”. Парижане хотя и послушались нашего императора, однако не прежде успокоились и оставили Вандомскую площадь, как надев холщовый саван на статую бывшего своего властителя, прикрепя с тылу его древку с белым мирным флагом, в каком положении она и стояла два дня, пока гражданское правление Парижа, удовлетворяя нетерпимому, даже грозному требованию вопиявшего народа, приставило к монументу леса с машиною, спустившею статую Наполеона вниз с головокружной высоты на уровень, роком ему определенный» (о судьбе этого памятника рассказано подробнее в главе десятой).
Белый цвет как символ мира смешивался в эти дни с белым цветом флага старинной французской монархии. Как вспоминает другой русский очевидец тогдашних событий, артиллерист И.С. Жиркевич, многие французы решили, что «государь наш настоятельно желал возвращения Бурбонов», так как русская армия при вступлении в Париж «имела на левой руке, выше локтя, белую перевязку». На самом деле белые нарукавные повязки, введенные в обиход после Лейпцигского сражения, были призваны сблизить форму русской и шведской армии. Дело в том, что шведы имели синие мундиры и, чтобы их ошибочно не приняли за французов, которые тоже были в синих мундирах, носили на рукаве белые повязки. И вот этот-то белый цвет русских перевязок, введенных из почтения к союзникам в борьбе против Наполеона, совпал с цветом королевского знамени, которое, в отличие от революционного и имперского сине-бело-красного триколора, было белым, усыпанным бурбонскими лилиями.
О том, что навстречу войскам коалиции высыпал в буквальном смысле слова «весь Париж», пишут практически все очевидцы и участники тогдашних событий. Особенный энтузиазм выказывали парижские женщины, которые хватали за руки иностранных воинов и даже взбирались к ним на седла, чтобы лучше разглядеть входивших в город завоевателей-освободителей. Одни вслух читали прокламацию Людовика XVIII, другие давали деньги прохожим, чтобы те кричали: «Да здравствует король!» Сестра писателя Шатобриана г-жа де Мариньи при известии о капитуляции Парижа даже расцеловала служанку.
К трем часам пополудни 31 марта 1814 года войска коалиции достигли Елисейских Полей, которые в это время представляли собой большой парк. На Елисейских Полях и в Булонском лесу расположились лагерем те части союзных армий, которым не хватило места в многочисленных парижских казармах, опустевших после ухода войск Наполеона. Муниципальный совет Парижа назначил солдатам коалиционной армии и их лошадям тот же суточный рацион продовольствия и фуража, какой прежде выделял армии французской. Город разделили на три военных округа, во главе которых стояли соответственно русский, австрийский и прусский офицеры; военным генерал-губернатором Парижа был назначен российский генерал Остен-Сакен.
В течение апреля основной силой, поддерживавшей порядок в городе, стала парижская национальная гвардия под командованием генерала Дессоля. Он воевал в составе армии Наполеона в Испании и в России, но с осени 1812 года был в отставке и не принадлежал к ревностным сторонникам императора (во время Ста дней, когда Наполеон возвратится с Эльбы, Дессоль на его сторону не перешел). Численность парижской национальной гвардии после 31 марта выросла почти в три раза (до 35 тысяч), и ежедневно в городе дежурили от 3 до 5 тысяч гвардейцев, которые по очереди стояли в карауле перед общественными зданиями, наблюдая за порядком в городе. В состав этих патрулей входили также русские и прусские гвардейцы, австрийские гренадеры, но французам было дано право брать под арест провинившихся иностранных солдат.
Площадь Людовика XV. Худ. О. Пюжен, 1831
Единственным зданием, которое охраняли только русские гвардейцы Преображенского полка, был особняк Талейрана на углу улицы Сен-Флорантена и площади Людовика XV, где разместился император Александр I. Вызывая всеобщий восторг, русский царь каждое утро и каждый вечер пешком направлялся по краю площади в православную часовню, временно устроенную для него в здании морского министерства.
У иностранцев-победителей сразу обнаружилось множество сторонников не только среди простого народа, но и среди бывших приближенных Наполеона, еще недавно казавшихся его верными почитателями. Но были и стойкие бонапартисты, возмущенные тем, что Париж стал «казачьим лагерем». У большинства же парижских жителей появление союзных войск вызывало лишь любопытство и желание поглазеть на незнакомые мундиры, в особенности – на экзотических казаков.
Парижские роялисты, мечтавшие о возвращении Бурбонов на престол, подошли к делу практически и стали принимать меры для воплощения своей мечты в жизнь. Уже 31 марта они начали раздавать прохожим белые кокарды и белые флаги, усыпанные королевскими лилиями, крича: «Да здравствует Людовик XVIII! Да здравствуют Бурбоны!» К русскому императору была направлена делегация с просьбой о восстановлении во Франции династии Бурбонов.
1 апреля в Опере, располагавшейся в ту пору на улице Ришелье (в зале Монтансье), в присутствии русского императора и прусского короля было дано представление оперы Спонтини «Весталка», которое превратилось во всеобщее изъявление монархических чувств. О том, как это происходило, можно судить по рассказу русского офицера И.С. Жиркевича:
«Государь и прусский король появились в бельэтаже, в средней ложе. Государь был в кавалергардском вицмундире и с андреевской звездой. Восторг и восхищение публики были до такой степени велики, что нет возможности даже и передать наглядно; все, кто был в театре, поднялись как один человек, все взоры устремились на среднюю ложу; махали всем, что было под рукой: платками, шляпами; из тех лож, из которых не вполне было видно государя, дамы, мужчины становились на балюстрады или свешивались чрез них, так что становилось страшно, ожидая каждое мгновение, что вот-вот да и упадет кто-нибудь! Неумолкаемый крик и возгласы приветствий продолжались более получаса и государь беспрестанно раскланивался на все стороны и едва переставал кланяться и показывал вид, что садится, раздавались вновь крики: “Vive Alexandre! Vive Alexandre!” и государь подходил опять к барьеру и кланялся. Прусского короля никто не замечал, в ложе он или нет. Оркестр несколько раз начинал увертюру и несколько раз принужден был останавливаться. Наконец, около четверти десятого, волнение поутихло; в креслах и в партере все стояли спиной к сцене, а лицом к государевой ложе. Увертюра окончилась, и только с началом самой оперы устроился настоящий порядок в местах».