Страница 8 из 92
— Итак, все в мире взаимосвязано и чистой науки не бывает. Ну зачем вам, Нил Степанович, понадобился Крым? Ищете приключений? Еще большей известности?
— Хорошо, уважаемый Михаил Андреевич, откровенно — так откровенно, — согласился академик и слегка подался вперед. — Да, я никогда не скрывал и скрывать не намерен, что я — русский, патриот своей земли, ревнитель и почитатель прошлого своего народа, у меня имеется достаточно доказательств о его великом и достойном прошлом. И вот вам новость — Крым, многократно политая русской кровью земля, передается в состав Украины. Совершается самоубийственный для всей России, да и для самой Украины, акт, только безумный мог его совершить. Это преступление против всего русского народа, как известно, живущего издревле и на Украине, продолжение порочной и преступной политики расчленения России после большевистской революции. Я сразу же написал еще тогда о своем мнении во все, как говорится, высшие инстанции, вплоть до самого Никиты Сергеевича, вот только ответа так и не дождался. И что же? Годы идут, Хрущева уже несколько лет как сместили, вполне правильно сделали… Но хотя бы кто то попытался исправить чудовищную историческую нелепость. Я хочу, уважаемый Михаил Андреевич, умереть с чистой совестью, я должен довести свое мнение до людей хотя бы таким способом, устно, лекциями…
Незаметно для себя приговаривая «так, так, так», Суслов стал нервно потирать руки, затем, перехватив взгляд гостя, спохватился и убрал их со стола, — разговор становился захватывающе опасным и острым, и на всякий случай необходимо было отреагировать. Академик уже вошел во вкус, или, вернее, у него появилось явно утопическое желание именно здесь, на высшем уровне, высказать самое дорогое и больное. Махнув рукой на осторожность и полагаясь на давнее знакомство с хозяином кабинета, он сказал себе, что не все же здесь догматики, тупицы, Иваны непомнящие, ведь должны же здесь быть и такие, в ком еще не угасла искра любви к русской земле, ее истории и славе. Да и потом, когда еще удосужишься? Могут ведь, невзирая ни на что, более радикально поступить, не успеешь опомниться, приземлишься где нибудь в краях и не столь прекраснодушных. В конце концов, если выпадает возможность здесь, в ледяных высотах догматизма и абстракции, пробудить хотя бы здоровое сомнение, жалеть себя не надобно.
Игнатов поерзал, повозился, делая вид, что оправляет на себе пиджак и галстук.
— Льщу себя надеждой, Михаил Андреевич, что именно вы сможете понять и разделить мою тревогу, — сказал он доверительно. — Я не прошу вас соглашаться безоговорочно, приглашаю просто порассуждать о происходящем. Сие ведь никому не возбраняется. Вполне вероятно, я чего то недоучитываю, что то мне неизвестно…
— Не излишне ли вы драматизируете, Нил Степанович? — спросил хозяин, слегка склонив голову, словно прицеливаясь окончательно. — Ну, хорошо, ну, Крым… В чем вопрос? Одно государство, один единый народ — так какая же разница?
— Тем более! Если все едино, зачем же огород городить, все ломать, не спросив для приличия даже у того же народа, именем которого все и прикрывается? — не согласился Игнатов, несколько повышая тон, как бы рассуждая прежде всего с самим собою, но в то же время адресуясь и к своему высокому собеседнику.
Суслов слушал сейчас по монашески покорно, как иногда слушают заблудившегося в дебрях жизни, упорствующего в прегрешениях великовозрастного отпрыска, заглянувшего в отчий дом то ли случайно, то ли намеренно, стараясь ничем не спугнуть разоткровенничавшегося неожиданного гостя. Академик и сам понимал и чувствовал некоторую неловкость, но остановить себя уже не мог и не хотел.
— Да, да, уважаемый Михаил Андреевич, — говорил Игнатов, все больше воодушевляясь, — не хочу ходить кругом да около. И Крым, и многое другое всего лишь следствие, необходимо смотреть глубже. Эти якобы невинные штрихи эпохи и предопределяют неотвратимо близящийся кризис самой господствующей идеологии… Можно, конечно, и посчитать, что уважаемый Никита Сергеевич просто подарил древнюю Тавриду своей очаровательной супруге… ну, так, знаете ли, небольшой каприз большого человека, как шушукаются в народе. Мало ли прецедентов в истории… Не раз подобным образом грешили и Александр Македонский, и Наполеон. Можно принять во внимание и более злонамеренные предположения некоторых отечественных умников — Хрущев, мол, упрятал, по крестьянской своей сути, вожделенную Тавриду от давних и упорных сионистских притязаний в непробиваемую де броню — ведь говорят же, что там, где прошел один хохол, двум евреям делать нечего.
Слушавший с усиливающимся вниманием хозяин кабинета почувствовал, что пора отреагировать, — он не мог быть в полной уверенности, что весьма и весьма опасные слова и мысли именитого гостя не накручиваются на какую либо бессмертную катушку, чтобы затем в критический момент всплыть на поверхность где нибудь в Тель Авиве, Нью Йорке или Лондоне и перевернуть вверх тормашками чью то, даже очень высокую судьбу.
— Зачем же заниматься обывательскими домыслами? — спросил он, втискиваясь в рассуждения Игнатова, и голос его приобрел некое возвышенное недоумение. — О, дорогой Нил Степанович, если бы вы заинтересовались, я бы мог познакомить вас с такими шедеврами народного творчества! Уверен, даже у вас дух захватит! Процветающая фольклорная стихия — признак душевного здоровья народа. Например, вполне серьезно утверждались самые фантастические вещи, вроде бы у Сталина ноги оканчивались копытами, оттого он, мол, и прятал их в разношенные валенки, в новые не умещались. Как вы думаете, интересно?
— Ну, Михаил Андреевич, дыма без огня не бывает, — сказал Игнатов, добродушно и широко, как он умел, улыбаясь. — Народ — организм единый, в главном он никогда не ошибается. Если он говорит о наличии копыт, значит, они действительно были, вот только кому они по наследству достались?
Быстро и даже предупреждающе глянув, Михаил Андреевич коротко засмеялся, показывая свое умение ценить острое словцо или забавную шутку.
Очень кстати принесли чай в серебряных подстаканниках, сахар, нарезанный лимон, постные сухарики и крендельки, обсыпанные маком. Пока пожилая женщина, просто и скромно одетая, молчаливо расстилала салфетки и устраивала стол, в приоткрытой двери показался все тот же чернявый помощник и тут же, по взгляду хозяина понявший, что в нем нет пока надобности, удалился.
Опустив дольку лимона в чай, Игнатов, подождав ухода так и не проронившей ни одного слова женщины, придавил лимон ложечкой и, прищурившись, сказал:
— Прекрасный напиток, люблю чай. Вот бы нам с вами, уже далеко не молодым людям, посидеть где нибудь на природе, в садике под московской махровой сиренью. Осень, конечно, но ведь можно и в беседке. Листва облетает, дождь… Посидеть, потолковать за самоваром по душам. А то мы никак не угомонимся, все разные шпильки подпускаем друг другу… Зачем? Остается все меньше и меньше…
Прихлебывая чай, хозяин кабинета доброжелательно выслушал и, приняв вызов, внутренне подтянулся, глаза его льдисто блеснули, а острые губы как бы сами собой сложились в понимающую усмешку.
— Возразить здесь нечего, конечно, жаль, — охотно согласился он. — В этом кабинете приятные эмоции, как вы верно изволили заметить, вернее, подумать, редкая роскошь. Впрочем, Нил Степанович, за невозможностью лучшего я бы вернулся к нашему захватывающему разговору.
— Извольте, — охотно отозвался Игнатов. — Допустим, все — домыслы, все — обывательская болтовня, и насчет Крыма, и насчет копыт. Я даже согласен, причина то данной трагедии в ином…
На какое то мгновение, опасаясь переступить роковую черту, Игнатов заколебался и тотчас, стыдясь неожиданной слабости, резко отодвинул недопитый чай. Глаза его потемнели от мысли, что он тоже слишком измельчал за последние годы сытой и благополучной, в общем то, жизни и даже не высказался ни разу откровенно и прямо по самым больным вопросам — все загонял внутрь, и там все это копилось, отравляя организм, и взрыва не избежать, да и кому нужно столь безграничное терпение. Никуда не годится, русские привыкли молчать, говорят и требуют все кто угодно, и особенно расплодившийся за последнее время человек вызывающей окраски — совершенно безнациональный, космополитический, претендующий на безусловное верховенство в мире, русский же молчит, молча работает, молча умирает…