Зеленые яблочки

Татьяна ХРИСАНФОВА

Моей бабушке Пудовкиной Марии Николаевне посвящается.

Глава 1

Волчица, выдерживая небольшое расстояние, трусцой бежала за маленькой девочкой, идущей по белой, укутанной снежным покрывалом степи. Она не приближалась близко, но и не отпускала далеко неожиданную и непонятную добычу. Нападать не решалась: слишком необычным было существо, словно шарик, катившееся по заснеженному полю. До нее доносился человеческий запах, но был он тонкий, едва уловимый, перебиваемый запахом парного молока. Словно по степи вышагивал только что народившийся теленок. Многолетний опыт подсказывал, что телята пахнут иначе, да и не бывают так закутаны. А этот шарик был завернут с головы до ног в большой серый платок поверх неприглядной шубейки. Маленькими валенками он отмерял расстояние от деревни, где за околицей его и приметила старая хищница. И хотя расстояние от деревни до хутора, куда держала путь добыча, было неблизким, так и не решилась напасть. Иногда девочка останавливалась и, обернувшись, тоненьким голоском произносила: «Собачка, иди домой, а то замерзнешь».

Утомленная неблизкой дорогой волчица приседала на едва заметной тропинке, прислушиваясь к человеческому голосу, но как только добыча трогалась с места, медленно вставала на подкашивающиеся ноги и бежала, боясь упустить ее из вида. Голод напоминал о себе урчанием и спазмами в пустом желудке. После пойманного позавчерашним утром зайца, не удалось добыть ничего. Была она старая, умудренная нелегким опытом выживания в степи, в прошлом — вожак стаи. Теперь же, сама покинув свою стаю, жила в полном одиночестве, добывая себе пропитание. Делать это становилось с каждым днем все труднее. Крупная добыча теперь уже и не снилась в неспокойных звериных снах, мелкие же зайцы отнимали все оставшиеся еще силы, петляя по бесконечной степи, заваленной белыми сугробами. Теперешняя нерешительность обернулась неудачей. Легким дуновением ветерка до ее чутких ноздрей донесся едва уловимый запах дыма. Перейдя через замерзший ручеек, девчушка повернула на переметенную снегом дорогу у подножия высоченного холма. За тем холмом, волчица знала, есть человеческое жилье. Широкая, наезженная санями дорога, огибая гору, постепенно поднималась вверх, туда, где могли быть люди. Несмотря на это, она упрямо семенила за ребенком. Голод заглушал голос разума, но разум, еще не заглушенный голодом, запрещал нападать на пусть и маленького, но человека. Наверху, за вершиной, расстилалась необъятная плоская равнина. Показались соломенные и камышовые крыши небольшого хуторка, состоящего из нескольких аккуратных крестьянских хаток, сложенных из самана и беспорядочно разбросанных в степи. Каждый домик окружали занесенные теперь снегом, почти по самые макушки, плодовые деревья, да обнесенные плетнями огороды. Ограждения напоминали о себе лишь одиноко торчащими из сугробов кольями. В некотором удалении от домов стояли сараи, так же по самые крыши заваленные снегом. Подходы к ним были прокопаны в высоких сугробах.

— Вон и дом мой, — обрадовалась девчушка, — там тепло! А ты тоже беги к себе, — обернулась она к преследовательнице. Но та, непонятно на что надеясь, назад не повернула. Присев на дороге, не мигая долгим желто-зеленым взглядом смотрела на девочку, словно сожалея о своей нерешительности. На тропе, ведущей к домам, показался высокий худой мужчина, закутанный в овчинный тулуп, видимо ожидавший девочку. Едва увидев ее, мужик ускорил шаги.

— Папа! папа! — закричала обрадованная дочь, — а меня собачка провожала.

Заметив зверя, мужчина беспомощно огляделся в поисках хоть какой-то палки. Но вокруг сверкающе-слепящей синевой поблескивал снег. Оставалось только сожалеть, что под рукой нет даже плетня, из которого можно было бы выдернуть кол. Волчица, чувствуя свое превосходство, медленно и даже нехотя повернулась, и не оглядываясь, затрусила в обратную сторону.

— Совсем не боятся! — возмущенно пробурчал запыхавшийся мужчина, приблизившись к дочери. Он взял ее на руки и с сожалением смотрел вслед удаляющемуся зверю. Подошедший в это время от крайнего дома сосед тоже оказался с пустыми руками.

— Эх, берданку бы! — с сожалением воскликнул отец девочки.

— От голода это они, — равнодушно махнул рукой сосед, — вон у свояка в деревне крышу раскопали на катухе,[1] да овец порезали — мало в этом году зайцев, мор на них по осени был, вот и ищут добычу. А ты бы не отпускал Анютку одну-то к бабушке, — посочувствовал он. — Старая зверюга, осторожная, вот и не напала. Не ровен час на стаю нарвется…

Они медленно подходили к жилью. На улице было холодно: пар клубами валил изо рта, намерзал на усах, инеем оседал на бровях. Отец, чувствуя себя виноватым, прижимал дочь к груди и на справедливое замечание соседа ничего не ответил.

— Ишь, морозяки какие! Давно таких не было, — все так же спокойно продолжал рассуждать сосед.

Незаметно подошли к беленой хате, крытой камышом. Из-под белого покрова едва виднелись окна, разрисованные узорчатым инеем. Из дверей высунулась непокрытая головка молодой девушки. Она увидела подходивших и позвала: «Отец, иди обедать, тебя только ждем».

Хозяин повернулся к соседу и его маленькой дочери: «Пойдем с нами обедать, Харитон. Анютка тоже голодная, поди. Шутка ли: из деревни пешком! Мои бабы нынче вареники лепили».

Дочка украдкой бросила красноречивый взгляд на отца. Тот, заметив его, согласно кивнул головой.

— Можно, конечно, ежели вареники. У нас некому их лепить. Нюрка когда еще научится, — оправдывался он.

Окутанные морозным облаком ввалились в натопленную избу, внеся за собой клубы холодного воздуха.

— Ну, мать, встречай гостей, — снимая с себя овчинный полушубок, приговаривал хозяин. В доме было тепло, чисто и уютно. Хозяйка дома, дородная немногословная женщина, стояла возле большой русской печи и не торопилась навстречу незваным гостям. К девочке бросилась их дочь, худенькая, опрятно одетая девушка. Она начала развязывать пуховый платок и поворачивать гостью во все стороны, освобождая ее от бесчисленных одежек.

— Замерзла совсем, Анютка! — тормошила она девчушку, растирая ей щеки и озябшие ручонки. Та стояла спокойно, глядя на девушку и принимая ее заботы. Во взгляде ее читалось чувство обожания этой красивой тоненькой девушки.

— Да вот из деревни пришла, от бабки. Не сидится ей, — оправдывался за девочку отец. — Волчица за ней увязалась — развелось их в этом году…

— Разве можно одну отпускать? — строго перебила его хозяйка, повернувшись от печи, — Не ровен час, наткнется на чужака или на тех же волков…

— Какие в нашей глуши чужаки? — усомнился ее муж. — Скорее волки порвут, чем чужак у нас появится.

— Так вот — без матери, — с тихим сочувствием покачала головой женщина. Но ее слова были услышаны тем, кому они предназначались. Пришедший сосед нахмурился и, ссутулившись, присел на край лавки, стоящей у стола. Привлеченные разговором, из горницы вышли пожилые родители хозяина дома.

— Об чем спор? — спросил дед Василий, старик c белой седой головой и такой же белой аккуратной бородкой.

— За стол пора, — не дала продолжить разговор суровая сноха. — Никого ждать не будем больше. Она имела в виду не явившихся к обеду сыновей. Любила хозяйка в доме порядок и послушание. Все в деревне знали, что Катерина держит свою семью в «ежовых рукавицах», даже муж побаивался ее крутого нрава. Тем более, что по сравнению с супругой, он был щупловат, а ее руки, привычные к тяжелой крестьянской работе, могли залепить такую затрещину, что мало не покажется. Позволяла себе Катерина такие меры воспитания не только для детей, но и для подвыпившего муженька. Оправдывайся потом перед деревенскими, почему в доме баба верховодит! Деревенские вездесущие кумушки, обсуждая Катерину, говорили, что ухваты и чапельники[2] сами по ранжиру выстраиваются, стоит только той к печке подойти, да бросить на них свой строгий взгляд. Даже своенравная свекровь — бабка Авдотья — опасалась лишний раз поперечить строгой снохе, хоть и было ее любимым занятием встревать в любой разговор.

1

Катух (устар.) — хлев для мелкой скотины, особенно для телят, свиней.

2

Чапельник — то же, что и сковородник — род крючка на рукоятке для захватывания горячей сковороды.