Страница 4 из 180
Я здесь еще останусь. Довольно долго, я надеюсь.
Париж,
16/29 июля <1905>.
Дорогая моя, я получила вчера Ваше письмо, спасибо Вам. Да, я хочу и я знаю, я могу помочь Вам избавиться от многого, что Вам тяготит и давит душу, что мешает жить. Сначала я хочу снять с Вас головные боли Ваши — и я надеюсь, это удастся мне. Но, конечно, это все потом, я напишу Вам много и подробно с М<аксимилианом> А<лександровичем>, который на днях едет в Цюрих.
Сейчас К<онстантин> Д<митриевич> в Париже. Он здоров, но я с ним почти еще не говорила и еще не узнаю его, того, кого я любила так долго и неизменно (16 лет).
Он думает провести здесь неделю и ехать в Меррекюль к Ек<атерине> Ал<ексеевне>.
Что касается М<аксимилиана> А<лександровича> — нет, это не отражение. Это было пробуждение души. Как это говорится в одной из последних книжек теософских («Венок из асфоделей»)?[32] Душа многих людей спит, спит долго, и разбудить ее может иногда только страшный толчок… Другие просыпаются легче, иные труднее — но это все равно, в конце концов, т. к. время — это лишь условность, какая-то бледная ширма, поставленная людьми, чтобы смягчить для своих глаз слишком яркий свет вечности.
Макс Ал<ександрович> очень много дает мне. В нем очень много поднялось неожиданного. И мне радостно видеть его таким. Он много помогает мне. В Руане в соборе[33], когда я вдруг неожиданно увидела совсем безумный фиолетовый цвет «vitraux[34]», опустившийся и остановившийся у моих ног на полу, — я вздрогнула, чуть не вскрикнула — и, если бы не Макс Ал<ександрович>, я бы вдребезги расшиблась, грохнувшись во весь мой изрядный рост об каменную плиту. Он все время следит за мной и заботится обо мне. Я вижу его и Чуйко каждый день. Посылаю Вам мой лик, который Макс Ал<ександрович> снял с меня в мастерской Чуйко.
Целую Вас крепко, любимая. Не пишу много, потому что это появление К<онстантина> Д<митриевича> сегодня вечером, хотя я и ожидала его эти дни, — все же это поразило меня очень, и я все еще не могу совсем придти в себя. У меня как раз сидел Макс Ал<ександрович> в это время. Мы сговорились каждый день видеться, и завтра К<онстантин> Д<митриевич> придет в 4 часа. Мой портрет теперь придется отодвинуть на эти дни, т. к. времени не будет. Целую Вас, до свидания, дорогая. Это письмо мое не считается, оно совсем лихорадочное.
Сомову я написала, и Чуйко написал ему — на самом деле, Сомов был так удивительно привлекателен и мил, что ему можно и следует писать. Его адрес: С.-Петербург, Ораниенбаум, Кирочная улица (это до 15 авг<уста> русского стиля).
Париж,
1 августа <1905>.
Дорогая моя, сейчас получила Вашу открытку из Германии. Я Вам написала в Гейдельберг[35], послала одну из моих фотографий (снятых Макс<имилианом> А<лександровичем> в мастерской у Чуйко). Это письмо передаст Вам Макс<имилиан> Ал<ександрович>. Я не вполне спокойна сейчас — здесь, как Вы уже знаете, вероятно, в Париже, Елена[36] и К<онстантин> Д<митриевич>. И мне очень тяжело. У меня все время болят руки — эти корни моей души, самое чувствительное, что есть во мне.
Я рада, что Вы видели Нюренберг[37]. Я знаю его, я была там трое суток и пережила всю сказку и красоту его. Вы были, в Германском музее?[38] Вы ходили ночью при луне по улицам, где живут тени погибших, и те, кого нет уже больше, тихо, несвязно договаривают свои сказки тем, кто слышит их. Желтая страшная Pegnitz[39], до сих пор еще не позабывшая всего того, что она видела, кипящая и рыдающая у дверей, позабытых теперь. Как я люблю реки, уносящие с собой время, убегающие вдаль в страшном и непонятном смятении. Мы жили в Нюренберге у Frauenthor[40], возле дома герцога Альбы[41]. Я люблю его с тех пор, эти камни рассказали мне все про него, про всю муку, изведанную им, — как никто другой, я испытываю ее. Этот человек знал счастье и боль, неведомые никому больше. У него была мысль, как удав, сковывавшая ему душу, мысль, за которой было легко ему идти…[42]
До свидания, дорогая. Я еще напишу Вам, и М<аксимилиан> А<лександрович> расскажет Вам про меня. Он сделал много, много для меня теперь. Я радуюсь, я счастлива, что я узнала его. В нем проснулись громадные силы, глубоко спавшие в нем до сих пор, очевидно, но это его силы, это он, настоящий, — это не отражение, о нет! Целую Вас.
Париж,
12 августа <1905>.
Дорогая моя, милая. Сегодня получила Ваше письмо и целую Вас обоих за него. Мне доставили большую радость Ваши карточки, я налюбоваться не могу на них.
Нет, дорогая моя, Макс<имилиану> Ал<ександровичу> не надо приезжать для меня. Я теперь сильнее, чем когда бы то ни было. Еще вчера (11<-го> авг<уста>) мне было ужасно. Я была на краю отчаяния, и силы подходили к концу. Но вечером вчера я получила письмо из Лондона и узнала, что Mrs. Besant, уезжая, благословляла меня в таких словах, которые она редко говорит о живущих на земле. И от слов ее огнем зажглось мое сердце, навеки теперь.
И вместе с этим я получила письмо от Штейнера, его встревожило мое молчание, и он пишет, что он хочет приехать сам за мной, сейчас… Я никогда не забуду этой ночи, этого счастья, пережитого мной, этой силы, сошедшей на меня. Да, я знаю теперь, как Дух Святый сходит на людей! Я написала Штейнеру огромное письмо (12 страниц)[43]. Я поражена была сегодня утром, перечитав его, — никогда я не говорила так, я не знала, что я могу так говорить. Нет. Мне не нужно никого сейчас, я сильна несокрушимой силой. Я Вас целую и люблю, милая. Будьте спокойны и счастливы. Ничего дурного Вы не делаете, Вы встанете, сильная и светлая, и пойдете в жизнь, с лампой Психеи в руках[44]. Вы начнете работать — это нужно. И Вам будет удаваться то, что Вы начнете. Отчаяния и тьмы не будет больше у Вас, потому что глаза Ваши теперь обращены к Свету.
Спасибо Вам за весть о Ек<атерине> Ал<ексеевне>. Теперь, когда все это прошло, я могу рассказать все. Дня за два до отъезда К<онстантина> Д<митриевича> я получаю отчаянные письма от Ек<атерины> Ал<ексеевны>, от которых у меня чуть сердце не разорвалось (не в переносном смысле, а буквально). Она пишет, что она ничего не знает о К<онстантине> Д<митриевиче> (я ей писала ежедневно, и К<онстантин> Д<митриевич> посылал несколько телеграмм), что она с ума сходит от муки и неизвестности и умоляет его, меня, кого-нибудь — дать ей телеграмму о числе, когда он выезжает, что она едет уже в Петерб<ург> встречать его и просит телеграфировать ей по адресу Евреиновых[45] в Пет<ербург>. Я письмо получила в 7 ч<асов> вечера за обедом и помертвела, и обезумела совсем. Я не знаю ресторана, где они обедали здесь (и я с ними несколько раз). Я бросилась к Чуйко, он, к счастью, помог мне найти этот ресторан. Их не было. Я чувствовала, что я с ума схожу. Я бросилась на телеграф, отправила огромную телеграмму Ек<атерине> Ал<ексеевне> в Пет<ербург>. Чуйко увел меня домой. Но я чувствовала, что я должна отдать это письмо К<онстантину> Д<митриевичу>, и я в 9 ч<асов> вечера отправилась к ним, rue Corneille[46]. На площади у Luxembourg[47] я почувствовала, что я ничего не вижу, что кругом тьма и ужас. Я обратилась к кому-то, попросила отвести меня к Одеону.
Кто-то сделал это и, уходя, поцеловал мне руку. У меня слезы этого чужого человека остались на руке. Но К<онстантина> Д<митриевича> не было дома, я оставила ему записку и вернулась домой в фиакре. В 10 ч<асов> К<онстантин> Д<митриевич> с Еленой пришли ко мне (они каждый день приходили). Но на другой день, в субботу, день отъезда К<онстантина> Д<митриевича>, я получаю с телеграфа Montparnasse отметку, что моя телеграмма не могла быть передана по назначению, т. к. M-me Balmont выехала обратно в Москву… Что был для меня этот день, я не хочу и вспоминать. Даже теперь мне страшно вспомнить этот беспомощный ужас и эти слезы мои. Я бросилась к Чуйко. Он посоветовал мне не говорить об этом К<онстантину> Д<митриевичу>, т. к. у них были взяты билеты заранее до Петерб<урга>, они получили деньги от Мих<аила> Вас<ильевича> Сабашникова — и от этого моего сообщения, Бог знает, какие последствия могли возникнуть. Чуйко подал мне мысль после отъезда К<онстантина> Д<митриевича> с вокзала телеграфировать Вашему отцу[48] еще, чтобы он известил Ек<атерину> Ал<ексеевну>. Вообще, если бы не Чуйко — я бы вряд ли пережила эти два дня, говоря по правде. У меня еще было одно очень тяжелое переживание и сверх всего — этот ужас —.
Мы так и сделали. 23 июля (стар<ого> стиля) вечером я и Чуйко проводили К<онстантина> Д<митриевича> и Елену на Gare du Nord[49]. И я послала Василию Михайловичу (Вашему отцу) телеграмму: «Dites Catherine Constantin parti ce soir Petersbourg»[50]. Значит, 24 июля утром Вас<илий> Мих<айлович> получил это — и 25<-го> Ек<атерина> Ал<ексеевна> уехала в Петерб<ург>, а вечером 26<-го> должен был приехать в Петерб<ург> К<онстантин> Д<митриевич>. Вот история этих двух дней последних бальмонтовского пребывания. Первые же два дня после отъезда Максимилиана все было хорошо, с этой стороны.
Чуйко я вижу два раза в день — в 11 ч<асов> утра (до 12?) он пишет мой портрет[51], а в 5 ч<асов> вечера (от 5–7) мы с ним играем Шумана.
О том, где Макс<имилиан> Ал<ександрович>, никто не знает, т. к. я никому не говорила, и все знают только про его открытки с Gare Montparnasse[52] в день отъезда.
Я ему напишу еще сегодня или завтра утром. Нет, пусть он не приезжает, не надо. Теперь я сильна. Скажите ему, что я люблю его и что я много бываю с ним теперь.
32
Имеется в виду брошюра теософского содержания: Cloth Н. В. The Crown of Asphodeles. London, 1904. Настоящее имя автора — Хелен Бёрчиер (Bourchier).
33
См. примеч. 1 /В файле — примечание № 15 — прим. верст./.
34
Витражей (франц.).
35
Во время своего путешествия по южной Германии (вместе с A. Л. Любимовым, приятелем ее брата) Сабашникова 30–31 июля посетила Гейдельберг, где жила ее приятельница О. Э. Залманова (урожд. Сиверс).
36
Елена Константиновна Цветковская (1880–1944) — спутница жизни и гражданская жена Бальмонта, сопровождавшая его (с 1905 года) во всех путешествиях.
37
Так в оригинале (написание, характерное для того времени).
38
Германский национальный музей в Нюрнберге, открытый в 1852 году, — богатейшее в мире собрание, посвященное истории и культуре германских (немецкоязычных) стран.
39
Пегниц — река, протекающая через Нюрнберг (по названию баварского городка Пегниц, где она берет начало).
40
Женские ворота (нем.). Часть стены XV века, окружающей Старый город.
41
Фернандо Альварес де Толедо, герцог Альба (1507–1582) — испанский военачальник и политический деятель. В 1567–1573 годах — губернатор Нидерландов, получивший известность благодаря учрежденному им «Кровавому Совету» и жесточайшим репрессиям.
42
Столь же восторженные описания Нюрнберга можно найти и в письмах Бальмонта, посетившего этот город в июле 1902 года. «Но какое очарование Нюренберг! — писал он, например, З. А. Венгеровой 21 июля 1902 г. — Вот где до сих пор живо средневековье и где можно дни и недели быть в сказке. Эти старинные дома, башни, рвы и ворота, эти причудливые крыши и таинственные затоны — какая роскошь архитектурной декорации, какой замкнутый, сильный, законченный мир! И деревья. Нигде, после Англии, я не видел таких пышных и так умело посаженных деревьев. Весной, когда цветет акация, здесь должно быть сказочно хорошо. Мы застали расцвет лип и во время прогулок каждый раз поражались их нежно-пряным, медвяным ароматом» (РО ИРЛИ. Ф. 39. Оп. 2. Ед. хр. 492. Л. 11).
43
Сведений об этом письме не имеется (возможно, оно не было отправлено).
44
Этот образ Минцлова заимствовала, скорее всего, из стихотворения Волошина «Тесен мой мир. Он замкнулся в кольцо…» (июнь 1904; первое стихотворение из цикла «Когда время останавливается»), У Волошина сказано: «Лампу Психеи несу я в руке — / Синее пламя познанья» (Волошин М. Собр. соч. Т. 1. Стихотворения и поэмы 1899–1926 / Сост., подг. текста В. П. Купченко, А. В. Лаврова. Коммент. В. П. Купченко. М., 2003. С. 38). О другом возможном источнике этого образа см. в комментариях к цитируемому стихотворению (Там же. С. 447).
45
Имеются в виду курский сахарозаводчик Алексей Владимирович Евреинов (1853–1903) и его жена Нина (Антонина) Васильевна Евреинова (урожд. Сабашникова; 1861–1945).
46
Улица Корнеля (франц.).
47
Здесь: Люксембургский сад (франц.).
48
Василий Михайлович Сабашников (1848–1923) — купец, чаеторговец из Кяхты; кузен М. В. и С. В. Сабашниковых. Отец М. В. Сабашниковой.
49
Северный вокзал (франц.).
50
Передайте Екатерине, что Константин сегодня вечером уехал в Петербург (франц.).
51
В августе 1905 года Чуйко писал портрет Минцловой (нынешнее местонахождение неизвестно). «Сейчас я иду к Чуйко, — писала Минцлова Маргарите Сабашниковой 21 июля / 3 августа 1905 года, — он вчера начал готовый этюд с меня, где еще ярче и яснее руки. Бальмонт и Елена пришли в восторг от него вчера. Елена говорит, что она не может себе представить меня без этого жеста руки, судорожного и сосредоточенного, — неужели это правда. Я не замечала за собой этого никогда!» (РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. Ед. хр. 87. Л. 7).
52
Вокзал Монпарнас (франц.).