Страница 166 из 180
Стихи Шульговский продолжал писать и в советское время, однако в печати они не появлялись[1534]. В эти годы он работал над романом «Те, кто умел любить» и «главным трудом жизни, который едва ли когда-либо будет осуществлен»[1535], — трагедией в стихах «Вечные грани». Шульговский читал курс «Основные вопросы изучения поэзии» в Доме искусств, входил в «Кольцо поэтов им. К. М. Фофанова». На жизнь он зарабатывал сочинением пьес для детей и переводческой работой (среди переводившихся им авторов — Р. Роллан и С. Цвейг). В 1926 году в научно-популярной серии ленинградского издательства «Время» вышла его книга «Занимательное стихосложение»[1536]. Умер он в феврале 1933 года в Ленинграде. Незадолго до этого архив Шульговского был изъят сотрудниками НКВД в ходе обыска у него дома и, по-видимому, не сохранился[1537].
Розанову Шульговский впервые написал в самом конце 1908 года, прося разрешения прочесть ему свою драму «Аза», действие которой происходит в Александрии в V веке н. э.[1538] Между двумя писателями завязалась переписка, вскоре состоялось и личное знакомство. Розанов помогал Шульговскому в хлопотах о публикации и постановке «Азы» (пьеса была запрещена к представлению театральной цензурой). По выходе драмы отдельным изданием (СПб., 1910) автор рассчитывал на розановскую рецензию, но, несмотря на настойчивые просьбы Шульговского, Розанов мельком упомянул о «прелестной благовоспитанной „Азе“» лишь через год после ее издания — в статье, посвященной совсем другому вопросу[1539].
На «Лучи и грезы» Розанов, напротив, откликнулся практически сразу[1540], однако рецензия вызвала негодование Шульговского. Рецензент представил книгу плодом досугов молодого ученого, у которого «левый карман наполнен стихами, а правый наполнен деловыми <…> бумагами», и отказал ее автору в праве называться поэтом. Шульговский отозвался резким письмом, предположив, что Розанов написал рецензию, «пробежав два, три стихотворения», и предложил ему прочесть всю книгу целиком и написать о ней еще раз — «да не рецензию, а статью, и искреннюю и достойную Вас»[1541].
В следующих письмах Шульговский смягчает тон, однако от намерения заставить Розанова повторно написать о сборнике не отказывается. В качестве дополнительного аргумента он рассказывает адресату о своем столкновении с Вячеславом Ивановым, о принятом на «башне» решении «утопить» автора «Лучей и грез» и о начавшейся его «травле» в контролируемой модернистами прессе. Не исключено, конечно, что Шульговский ради достижения практического результата сознательно сгущал краски. Однако, по всей вероятности, он действительно воспринял ироническую реплику Иванова как проявление страха перед потенциальным соперником и объявление войны.
С Ивановым Шульговский познакомился, видимо, через М. А. Кузмина[1542]. По выходе «Лучей и грез» он просил последнего о встрече, чтобы «поднести» ему свою книгу: «Хорошо бы в такое время, когда и Вяч<еслав> Иванович будет дома, ибо и его мне очень желательно повидать»[1543]. Встреча Шульговского с Ивановым произошла во второй половине апреля 1912 года[1544] (возможно, в среду, 18-го, когда на «башне» был очередной журфикс, один из последних: вскоре Иванов уехал за границу, а по возвращении оттуда поселился в Москве), тогда же написано первое из публикуемых писем (недатированное). Второе публикуемое письмо (от 1 мая) является последним из сохранившихся в розановском архиве писем Шульговского. Отношения между ними, впрочем, окончательно не прервались — четыре года спустя Розанов получит открытку с бюстом Антиноя: «Привет Василию Васильевичу из Рима от уважающего Н. Шульговского. Лучшие пожелания!!»[1545]
Заметим, что повторно о «Лучах и грезах» Розанов так и не написал. Однако не исключено, что настойчивость Шульговского все же принесла свои плоды. Вполне вероятно, что именно Розанов способствовал упоминанию своего корреспондента в анонимном «нововременском» обзоре важнейших литературных событий года — в контексте весьма лестном:
Из поэтической молодежи обращают на себя внимание: А. Ахматова с ее изысканно-утонченными переживаниями, облекаемыми в капризную форму; «искатель новых впечатлений» Н. Гумилев, часто почерпающий вдохновение под чужими небесами; Л. Столица, разрабатывающая мотивы славянской мифологии; Н. Шульговский, расширяющий сферу своей поэтической деятельности за пределы узких личных переживаний и прекрасно владеющий техникой стиха; Вл. Бестужев, в лирике которого заметно влияние поэзии Тютчева (что совсем неплохо), и Вс. Курдюмов, находящийся под влиянием А. Блока (что уже гораздо хуже).[1546]
Оригиналы публикуемых писем хранятся в фонде Розанова в РГАЛИ: Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 21–24 об., 27–30 об. Ответные письма Розанова, видимо, пропали вместе со всем архивом Шульговского.
Благодарим за помощь в подготовке настоящей публикации А. Г. Румянцева (Центральный государственный исторический архив Санкт-Петербурга) и И. Б. Роднянскую.
я не стал бы беспокоить Вас снова письмом и просьбой, если бы не произошло одного явления, о котором я пишу Вам. Повторяю, значит, что сам по себе я больше бы не упоминал о Вашей рецензии, ибо все это дело не только не нарушило, а даже укрепило дружественные отношения между нами, а это, конечно, поважнее всяких критик и рецензий. Но есть обстоятельства, которые, вероятно, оправдают в Ваших глазах мое теперешнее письмо, а во всяком случае, Вам и как философу, и как просто человеку, оказывающему мне такое внимание, будут интересными.
Книга моя застряла. Не только 50 экз<емпляров>, на продажу которых Вы надеялись, но и десятка[1547] еще не продано[1548]. В магазины сдана маленькая часть, а новых требований нет. Тем более, книга дорогая[1549], а несмотря даже на дорогую цену, в случае распродажи всех экземпляров не получилось бы чистого дохода, достаточного даже для второго издания. Публикации съели массу денег. Но дело тут даже не в этом, а вот в чем.
Общий тон, возвышающий и топящий[1550] новых поэтов, дает забравшая себе власть «модернистская» школа. Я был на фиксе у одного из «глав» ее, поэта-мастодонта, ихтиозавра в поэзии. Его книги ужасны, стихи лишены даже «напевности» (глупое, модное слово, вместо чудного русского слова «певучесть»! Все равно как «чащоба» (для рифмы к утроба)[1551] вместо гениальной: чаща, сразу, звуками самими, народными, вводящей в глубину леса!), самой элементарной. У этого «пииты» собирается вся модная «клика». Как я узнал, появление моей книги вызвало там негодование. Сам глава не говорит обо мне иначе как с краской в лице. И это все потому, что я не хочу кадить там и преклоняться («Помилуйте, видно, он ни с чем, что ему говоришь, не соглашается. Хочет идти своим путем. Боюсь, что он будет похоронен. И еще что-то пишет о поэзии, не говорит что! Хо! Это дело всей жизни, а он хочет в год, в два написать целое сочинение. Вероятно, чепуха! Посмотрим, посмотрим!» подлинные слова, произносившиеся с мелкой завистью!).
Я отдаю должное «модернистам». У меня у самого много совершенно нового и в форме и в содержании. Но мне противны деланный мистицизм, деланное кривлянье, <b>деланная</b>[1552] наглость, которые я встретил и в личном сборище у «главы», и в поэзии. Не могу же я неискренне и подло притворяться и кадить!
И вот там решено меня утопить. Ляганья печатные (не критика, а именно ляганья) уже начались. Это хороший симптом. Если бы книга была бездарной, нечего было бы и злиться. Значит, что-то есть, что нужно лягать.
Но ведь публика глупа. Она не знает подкладки (мелочно-пакостненькой подкладки) травли, для нее ругаемая книга похоронена, если ругань проста, без скандала. Если есть скандал, тогда другое дело. Результат налицо. Книга останется на полках, не идет.
Надежда на «Новое Время» теперь потеряна (ведь читают 300 000 человек, это что-нибудь да значит). Вы сами знаете теперь, что я не в «мундире» явился на Парнасе[1553], ведь эту одежду одели Вы не по книге, а по постороннему, оказавшемуся после несправедливым, соображению. За критику всей книги, но подробную и обоснованную, я был бы только благодарен.
Вот у меня теперь такая к Вам просьба. Если Вы сами не хотели бы больше писать обо мне, то ведь у Вас есть знакомые в редакции. М<ожет> б<ыть>, Вы были бы добры, приняв во внимание то, что я описал теперь, поговорить с ними и попросить их разобраться в моей книге. А то, оказывается, все «Н<овое> Вр<емя>» меня не признало (ибо заметка была в «Библиографии», т<о> е<сть> как бы от самой газеты). А от того лагеря изойдет только травля (критики, конечно, не будет). Я не столько лично забочусь о себе, сколько принципиально. Евреи поддерживают своих и кричат о них, а русскому в настоящее время войти в литературу почти невозможно, возможно только путем подлизывания. А я к этому органически неспособен, так же ненавижу и саморекламу. Боюсь я только за судьбу той работы, о которой я Вам говорил[1554]. Ведь создадут такое положение, что я не найду издателя. Одним словом, русскому человеку теперь крышка, и я, не будучи ничьим «гробом», наблюдаю это просто как характерный факт. Действительность и есть действительность. В этом-то и трагедия.
Все это и хотелось мне Вам, как человеку пламенному, высказать. Простите, что снова тревожу. Сердечн<ы>й привет Вашим.
1534
Ряд его рукописных книг и поэм 1920-х годов отложились в архивах: ОР РНБ. Ф. 290 (П. Я. Заволокин). Ед. хр. 218; РГАЛИ. Ф. 232 (М. А. Кузмин). Оп. 1. Ед. хр. 501; Ф. 300 (Н. О. Лернер). Оп. 1. Ед. хр. 459.
1535
Цит. автобиография, л. 7.
1536
Тремя годами позднее переиздана под названием «Прикладное стихосложение». Современное переиздание с произвольными редакционными изменениями вышло в московском Издательском доме Мещерякова в 2008 году.
1537
См. о судьбе Шульговского и его архива: письмо В. Д. Бонч-Бруевича к начальнику ленинградского управления НКВД Л. М. Заковскому от 27 июля 1936 года — РГАЛИ. Ф. 612. Оп. 1. Ед. хр. 2864. Л. 28–28 об.
1538
С такой же просьбой Шульговский в те же дни адресовался к Л. Н. Толстому, однако тот отказался принять его (см.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. и писем. Т. 78. М., 1956. С. 375).
1539
Розанов В. В. Таинственная посетительница // «Новое время». 1911. 10 мая. Перепечатано в его собр. соч., [т. 21]: Террор против русского национализма. М., 2005. С. 95.
1540
«Новое время». 1912. 11 апреля. Перепечатано в его собр. соч., [т. 22]: Признаки времени. М., 2006. С. 78–80.
1541
РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 39 об. (письмо от 11 апреля 1912 года).
1542
С Кузминым Шульговский начал общаться не позднее весны 1911 года — первое упоминание о нем в дневнике Кузмина относится к 28 мая, тремя днями позднее Кузмин записывает: «Приходил Шульговский: трогательная, несколько тупая тетка» (Кузмин М. Дневник 1908–1915 / Предисл., подгот. текста и коммент. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб., 2005. С. 287; франц. «tante» — «тетка» — имеет жаргонное значение «гомосексуалист»).
1543
РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 450. Л. 1 (письмо от 3 марта 1912 года).
1544
В письме Розанову от 15 апреля Шульговский об инциденте еще не упоминает; в письме от 1 мая уже открывает имя «ихтиозавра».
1545
РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 41 об.
1546
«Новое время». 1913. 1 января.
1547
Здесь и далее курсивом /в файле — полужирным — прим. верст./ набраны слова, подчеркнутые в оригинале одной чертой.
1548
«Лучи и грезы» вышли тиражом 1100 экземпляров.
1549
Цена сборника составляла 2 рубля.
1550
Здесь и далее курсивом вразрядку набраны слова, подчеркнутые в оригинале двумя чертами.
Прим. верст.: в книге по тексту письма курсив вразрядку не проставлен (кроме первого случая, который выделен кодом); далее по тексту используется выделение только курсивом и полужирным (в файле, соответственно, полужирный и полужирный + код) — определить, какие слова выделены курсивом вразрядку, не представляется возможным.
1551
Намек на сонет Иванова «Себе самим мы Сфинкс единый оба…» (см. примеч. 18). Свои претензии к «напевности» и «чащобе» Шульговский повторил в «Теории и практике поэтического творчества»: «Слово „чаща“ одними своими звуками переносит мысль в глубину дремучего леса. Стоит только вслушаться в красоту и образность этого слова, чтобы оценить его достоинство. Между тем, у некоторых стихотворцев на смену этому чудному слову появляется нелепая выдумка: „чащоба“, нужная для рифмы на „оба“. И получается грубое сочетание звуков, действующее на слух отрицательно и ничего не говорящее мысли. Так же вместо чудного слова „певучий“ появляется модное — напевный, и все считают своим долгом вводить в свою поэзию мертворожденные слова. Нет необходимости перечислять их. При чтении модернистов они прямо бросаются в глаза <…> Все эти „зорности“, „сиянности“ и т. д. никогда не войдут в живую речь» (с. 294–295; здесь же указание на словарь Даля как на резервуар подлинно поэтической лексики).
1552
Здесь и далее полужирным шрифтом /в файле — полужирным + код — прим. верст./ набраны слова, подчеркнутые в оригинале тремя чертами.
1553
В рецензии на «Лучи и грезы» Розанов писал: «Волоса всклокочены, платок забыт, одной пуговки не застегнуто, галстук набок: вот признаки поэта! В мундире не показывайся на Парнасе, хотя бы ты и нес голову сахара на плече. Хитрый Меркурий возьмет от тебя приношение, но к Аполлону не пропустит, оставив плутать в перелесках у подножия Парнаса… Мне кажется, Шульговский тут и плутает». Ср. в письме Шульговского Розанову от 13 апреля 1912 года: «Что касается пуговиц и галстука, то, прочитав Вашу заметку, тетя сказала: „ах, если бы это было так, как Р<озанов> пишет. А то, уж что про галстуки говорить, сапоги-то все в дырках и заплатках, и локти продраны“» (РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 33).
1554
Шульговский имеет в виду «Теорию и практику поэтического творчества».