Воровский

Появление Воровского в Лозанне вызвало переполох среди реакционной части конференции. Империалисты боялись, что участие представителя Советской России может спутать их игру. Французская буржуазная прессу во враждебном духе комментировала приезд Воровского.

На вокзале в Лозанне Воровского встретили его секретарь Иван Дивильковский и Аренс — представитель советской печати. Втроем они отправились в скромную гостиницу «Сесиль» и сняли номер из пяти комнат. Комнаты были скромные, дешевые, но чистые, уютные. Воровский расположился в просторной комнате с двумя окнами, из которых открывался чудесный вид на Женевское озеро.

В Лозанне Воровский сразу же столкнулся с трудностями. «Что касается дел, — писал он жене, — то картина не ясна. Делают пакости, чтобы не пускать нас с Милновичем[38] в Берн, не дают визы. Мы, конечно, «принимали меры», но не знаю, чем это кончится. Лучше иметь дело с большими разбойниками, чем с мелкими воришками».

Вскоре Воровскому стало известно, что швейцарская миссия в Берлине не дала визу советскому дипкурьеру, направляющемуся из Москвы в Лозанну. В швейцарском министерстве иностранных дел ему посоветовали обратиться к генеральному секретарю конференции. 27 апреля Воровский написал туда письмо. Но секретариат повторил свое ультимативное требование.

30 апреля Воровский предал огласке переписку, разоблачавшую в глазах мировой общественности недостойные приемы империалистической дипломатии и вскрывавшую их подлинные намерения: во что бы то ни стало не допустить советскую делегацию на последнюю стадию переговоров о проливах.

«Я считаю невозможным думать, — писал Воровский 27 апреля в секретариат конференции, — чтобы державы-пригласительницы могли прибегнуть к полицейским мерам для удаления России от участия в последней фазе работ комиссии о проливах, что являлось бы вопиющим нарушением условий, на которых России было адресовано приглашение 14 ноября прошлого года».

В то же время Воровский обращал внимание мировой общественности на странную позицию швейцарского правительства. Оно не участвовало в конференции и только оказывало гостеприимство, тем не менее сочло возможным вмешаться в конфликт между Россией и некоторыми из держав-пригласительниц. Таким образом, швейцарское правительство нарушило принцип беспристрастного отношения ко всем делегациям, соблюдать который оно было обязано.

Несмотря на протесты, конференция не желала признавать советскую делегацию, и Воровский не был допущен к заседаниям.

Из Москвы же ему было предписано оставаться в Лозанне и следить за игрой империалистов. Воровский стал ждать… Но он не был простым наблюдателем и начал вести неофициальные переговоры, влиять на конференцию.

2 мая Воровский имел беседу с Исмет-пашой по поводу положения, создавшегося на конференции. Позднее Г. В. Чичерин вспоминал об этой работе Воровского с величайшей благодарностью. Он указывал, что Воровский в Лозанне был в центре сложных мировых отношений, что создавшаяся у него близость с восточными народами и организациями принесла Советскому правительству величайшую пользу. «Те связи, которые уже были у тов. Воровского и которые он продолжал развивать в этой работе, сослужили нам громаднейшую службу».

Империалисты чувствовали вес Воровского в международных делах, его умение вести борьбу за мир. Советский посол мешал их игре. «Здесь нас конференция не признает делегацией, — писал Воровский жене 8 мая, — и если я поеду в Рим, вряд ли получу опять визу в Швейцарию — по крайней мере пока длится конференция. К этому и направлена была вся игра англичан и французов, чтобы удалить нас и изолировать турок от нашего влияния. Поэтому, если против нас не предпримут мер «выселения», лучше мне не шевелиться…»

Но империалисты решили, как писал Воровский, все-таки его «выжить не мытьем, так катаньем». Редкий вечер проходил спокойно. Появлялись неизвестные личности и кричали под окном, угрожали, били камнями стекла, присылали анонимные записки,

Однажды через открытое окно в его комнату влетел камень. Он был обернут в плотную бумагу и перевязан бечевкой. Воровский развернул листок и прочитал угрожающие слова: «Убирайтесь вон, пока целы!» Написано было по-русски. Воровский позвонил в полицию и сообщил об угрозах. Но полиция ничего не предпринимала.

Воровский не страшился угроз: он был на боевом посту, защищал интересы своей Родины. Он не уедет, пока не прикажет Москва. Коммунист должен оставаться там, где ему велит быть российский пролетариат. Однако Воровский начинал сознавать, что сидеть в Лозанне, где его не хотели «признавать», не имело смысла.

«Пожалуй, даже унизительно, — думал он, — для такой державы, как Советская Россия, сидеть и ждать, когда господа смилостивятся». Воровский неоднократно телеграфировал об этом в Москву, в Наркоминдел.

«Сколько мне придется здесь сидеть, — писал он жене 9 мая, — сказать не могу… Делать здесь абсолютно нечего, пребывание наше — пустая трата сил и денег. Но на все мои длиннейшие телеграммы, разъясняющие положение, в ответ получаю упрямо-глупое повторение все того же вздора».

Указание покинуть Лозанну Воровскому было дано. Вся беда в том, что он его не получил, оно запоздало: связь была расстроена. Дипкурьерам не давали виз.

А над головой Воровского сгущались тучи. Фашистская лига в Швейцарии, куда входило немало русских белогвардейцев, распоясалась не на шутку. Полковник бывшей царской армии Полунин подготовил белогвардейца Конради, бывшего шоколадного фабриканта, учинить кровавую расправу над советским послом.

— Воровского надо обязательно убрать, — говорил Полунин. — Он очень ловок как дипломат. Лучше чем другие способен защищать в Лозанне русские интересы. Друг Ленина. В советских кругах растет его влияние. Важно убрать именно его. О последствиях не беспокойтесь. Все будет улажено…

9 мая Воровский беседовал с корреспондентом «Кельнише Цейтунг». Он заявил представителю немецкой газеты, что не отступит от директив, полученных от Советского правительства, и останется в Лозанне до конца конференции.

«Я убедился, — писал корреспондент, — что Воровский прекрасно отдавал себе отчет в той громадной опасности, которая ему угрожала, и был готов ко всему».

…На исходе дня 10 мая Воровский с Дивильковским и Аренсом отправился в ресторан гостиницы «Сесиль» поужинать. Воровский окинул взглядом полупустой зал. Только группа кельнеров о чем-то тихо беседовала недалеко от входа да сухопарый господин с испитым лицом сидел за маленьким столиком в углу. Господин ничего не ел, только потягивал коньяк из маленькой граненой рюмки. После каждой порции он расплачивался, потом заказывал снова.

За окном вечерело. Весенняя ночь надвигалась медленно. Вершины гор были еще залиты ярким светом заходящего солнца, но в долину уже наползала темнота…

Воровский бросил еще взгляд на одинокого посетителя, перебросился шуткой с Дивильковским, сострив насчет его вечернего туалета, и углубился в карту, принесенную кельнером. Вацлав Вацлавович заказал себе салат, осетрину, кекс, кофе со сливками и яблоки в красном вине.

…Вечер надвигался. В зале стало полутемно. Пора бы и свет включить, что это мешкают кельнеры?!

В это время сзади к Воровскому подошел тот самый господин, который потягивал коньяк, и почти в упор выстрелил в затылок. Затем еще раз. И еще. Голова Воровского упала на стол… Дивильковский и Аренс, оглушенные выстрелами, вскочили, убийца сделал еще несколько выстрелов, ранив Дивильковского в живот, а Аренса в ногу. Оба упали. Убийца подошел к группе официантов и хладнокровно сказал:

— Вызовите полицию. Я подожду…

Так оборвалась жизнь верного сына Коммунистической партии, благородного человека и неутомимого труженика Вацлава Вацлавовича Воровского.

В ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ

Убийство русского представителя в Лозанне совпало с ультиматумом лорда Керзона, положившим начало новой агрессивной кампании против Советского государства. Убийца — белогвардейский офицер Конради — был тесно связан с империалистическими кругами стран Антанты, которым Воровский мешал разделаться с Турцией за спиной Советской России. Большая ответственность за смерть Воровского лежала также и на швейцарском правительстве, не обеспечившем охрану советского посла. Оно смотрело сквозь пальцы на все угрозы, раздававшиеся по адресу Воровского.

38

Милнович — дипкурьер. — Н. П.