Страница 8 из 82
Как она была хороша в этой девической, робкой беспомощности! Куда только девались весь ее задор, бойкость, смешливость! Павел смотрел на нее, любовался без дум, без размышлений и весь уходил в созерцание ее девственной, чистой, неземной прелести.
Императрица стоя поджидала принцессу, равнодушно посматривая по сторонам. Она уже видела, как смотрел Павел на Елизавету, и была спокойна за его выбор, так согласовавшийся с ее волей. Вся остальная часть церемонии была пустой формальностью, совершенно не интересной теперь, когда главное уже было сделано.
Вдруг она заметила, как Панин, весьма недвусмысленно кивнув в сторону Орлова, шепнул что-то на ухо стоявшему рядом с ним Вяземскому; по растерянному и смущенному лицу последнего императрица поняла, что Панин отпустил что-то неприлично едкое насчет вновь вошедшего в фавор любимца.
Она грозно сверкнула глазами, и ее лицо отразило сильный гнев; но в этот момент гофмаршал начал церемонию представления третьей принцессы, и Екатерина обернулась на звук его голоса и все тем же разгневанным на Панина взглядом уставилась на Вильгельмину.
И без того смущенная и растерянная, принцесса окончательно потеряла всякое самообладание, когда увидала этот разгневанный взор. Она не могла понять, чем это она рассердила императрицу, и это еще более увеличило ее смущение. Вдруг она неловко зацепилась ногой за ступеньку и, споткнувшись, рухнула всем телом на пол.
Великий князь вскрикнул, словно подстреленный, и бросился к упавшей, поднимая ее и шепча ей какие-то сумбурно-ласковые слова. Вид этого некрасивого, нескладного юноши, хлопотавшего около упавшей, был скорее смешон, чем трогателен; его волнение и тревога были почти неприличны. Но этого никто не заметил, так как внимание общества было отвлечено другим происшествием: императрица так испугалась этого падения, что пошатнулась и непременно упала бы, если бы Орлов не успел подскочить и схватить ее в свои объятия.
Не прошло и тридцати секунд, как весь переполох улегся, Вильгельмина со смущенной улыбкой стояла как ни в чем не бывало на ногах, и только красное пятно на щеке, которой она ушиблась, свидетельствовало о происшедшем. Оправилась и императрица. Но она испытала слишком сильный испуг от этой неожиданности, чтобы простить бедной принцессе ее падение. Окидывая несчастную Вильгельмину гневным взором, государыня натянуто кинула ей два-три пренебрежительных, холодных слова и отпустила небрежным кивком головы.
Церемония представления была кончена. Императрица многозначительно посмотрела в сторону великого князя, напоминая ему об условленном церемониале. Тогда Павел подошел к подножию трона и молчаливо преклонил колено пред императрицей.
— А, понимаю! — весело сказала Екатерина. — Понимаю, сын мой, что значит твоя молчаливая просьба! Одна из залетных иностранных фаций прельстила тебя, и ты хочешь просить у меня разрешения назвать ее своей женой? Что же, сын мой, ты вступил в тот возраст, когда можешь действовать самостоятельно. Я настолько полагаюсь на твою рассудительность, что предоставляю тебе право свободного выбора, заранее обещаясь не производить ни малейшего давления на твое решение. Так говори же, сын мой, кого отметил твой взор? Говори, чтобы я могла от всей души прижать к сердцу свою дочку!
Говоря эти слова, Екатерина с такой многозначительной, такой многообещающей улыбкой смотрела на принцессу Елизавету, что как последней, так и всем присутствующим казалось бесспорным, что выбор великого князя надет на нее.
— Раз ваше величество так добры, — громким, веселым голосом ответил Павел Петрович, — то я пользуюсь вашей высочайшей милостью и прошу руки принцессы Вильгельмины!
— Что такое? — крикнула Екатерина, гневно отступая на два шага назад. — По я ждала от тебя совсем другого имени!
Вместо ответа Павел вскочил, подбежал к Вильгельмине, взял ее за руку и принудил перепуганную девушку выступить с ним вперед. Взгляд Павла дышал непривычной энергией; видно было, что в этом вопросе он не уступит.
Императрица молчала; молчали и все присутствующие; в зале стояла какая-то жуткая тишина..
— А, понимаю! — язвительно сказала наконец императрица. — Понимаю, в чем тут дело! Мягкое, чувствительное сердце великого князя снова сыграло с ним плохую шутку. Если бы ее высочество не имела несчастья упасть, то сердце великого князя, наверное, склонилось бы к другому выбору. Ну да что же делать теперь! С вашей стороны, принцесса, было очень умно упасть, хотя и не особенно любезно по отношению ко мне. Ну да так или иначе, а вы добились своего. Господа, имею честь объявить вам о помолвке его высочества великого князя и наследника цесаревича Павла Петровича с принцессой Вильгельминой Гессен-Дармштадтской. О днях празднования и церемониале будет извещено особо!
VI
После этого удивительного обручения принцесса Вильгельмина как-то застыла в немой покорности судьбе. Порой отчаяние грозило переполнить чашу ее терпения, но она говорила себе: «Так хотел Бог!» — и в сознании необходимости, неизбежности случившегося находила в себе силы примириться с крушением своих девичьих грез. Чувство долга играло очень большую роль в этом еще не вполне установившемся, но глубоко симпатичном характере. Серьезно взглянув на те обязанности, которые вытекали из ее нового положения, Вильгельмина делала все, чтобы завоевать расположение русского двора. Это удалось ей до такой степени, что даже Екатерина по временам забывала свое раздражение и говорила с ней с почти искренней ласковостью.
А в сердце великого князя радостным цветом росла самая нежная любовь к невесте. Любовь творила с ним чудеса. Он потерял всю свою угловатость, неровность, даже похорошел, и Вильгельмина с некоторым удовольствием думала о том, что будущее, пожалуй, окажется вовсе не таким ужасным, каким она представляла себе по первому впечатлению.
Павел старался входить во все мелочи ее повседневной жизни и принимал самое горячее участие в уроках русского языка, которым Вильгельмина отдавалась почти со страстью, делая, к радости Павла, большие успехи. Большую часть времени, проводимого вместе женихом и невестой, они употребляли на эти занятия, и молодая принцесса серьезно и внимательно выслушивала объяснения жениха по поводу той или иной тонкости произношения или русской грамматики.
При этом она держала себя со спокойной, дружелюбной серьезностью, не допуская ни на минуту, чтобы разговор перешел в интимный, доверчивый тон.
Она как бы говорила: «Ты меня выбрал, но я тебя не выбирала. Я должна покориться и исполню свой долг. Но лицемерить я не могу и не стану. Я не знаю, кто ты такой. Мою руку ты мог взять, но сердце надо сначала заслужить».
И редко-редко бывало, что природный юмор великого князя, которым он вообще отличался в минуты душевного спокойствия, вызывал у нее веселый смех. Ведь она была молода, а остроты, хотя и строго грамматические, были так неожиданно-остроумны, что трудно было не залиться звонким девичьим смехом. Но она сейчас же спохватывалась, точно пугаясь собственной веселости, и снова ее обращение с великим князем переходило на ту грань холодности и ласковости, оставаясь на которой она могла и не внушать излишних надежд жениху, и не подавать ему повода для жалоб или неудовольствия.
Кроме уроков русского языка принцессе приходилось заниматься также Законом Божьим, так как знание русского языка и переход в православие должны были предшествовать обряду бракосочетания. В догматы православной церкви принцессу посвящал длиннобородый и седовласый протоиерей Самбурский, человек образованный, умный и глубоковерующий. Он понимал, что над молодой душой, воспитанной в правилах иной веры, нельзя творить насилие, а потому вводил ее в круг православного верования осторожно и исподволь. Он не оспаривал лютеранских догматов, не громил еретических воззрений, а, наоборот, подчеркивал, что вера в Христа и в Божественное искупление в достаточной мере объединяет все христианские религии, несмотря на видимую разницу, а эта разница заключается в том-то и том-то.