Платит последний

— Больше всех тебя люблю и понимаю я, родная. Будь у тебя ребенок, мы прекрасно жили бы втроем, и никто нам не был бы нужен. Вырастили бы прекрасно. Ты посмотри, как Наташа живет с ребеночком, как Любка.

— Ты что, хочешь, чтобы я была мать-одиночка?! Спасибо, насмотрелась, как они живут-колотятся, как на своих детях срывают зло! И личной жизни никакой, и полная безнадега.

— Безнадега у тех, кто в жизни только баба и больше никто, — назидательно сказал отец. — А у тебя возможностей сколько угодно. Для кого я сделал наш аналитический центр? Мы же с тобой соучредители — это дело, твоя фирма, она тебе достанется.

— Что это ты думаешь, я по выборам ездить буду? Я не социолог.

— Ты эксперт, можешь работать на частные сыскные службы. Да и от выборов не отмахивайся. Социологии тут с гулькин нос, а просто для умных людей задачки. Я хочу, чтобы ты была хозяйкой, мне помогала. Ведь видишь, я разрываюсь — за деньгами надо следить. Пошла бы на курсы бухгалтеров, мы с Доцентом давно тебе говорили. С людьми, наконец, надо управляться, клиентов привлекать.

Спать с ними, как Парамонов требовал, хотелось сказать Лидии, но она вовремя прикусила язык. Такие откровения убили бы отца… А ловко он перевел разговор. Прием ясен: давит на науку — значит, поставил заслонку, придется ее проломить.

— А ты знаешь, что Колька купил нашу квартиру?

Лидии показалось, что отца качнуло. Вот это ответный приемчик под названием «удар ниже пояса»!

— Что-о?!

— Квартиру нашу, на Кутузовском.

— Ой, нехорошо. — Отец схватился за грудь, тяжело, со свистом задышал. Лидия вскочила:

— Где у тебя астмопент?

— Там, в кармане, в кармане.

Она кинулась в прихожую, схватила из кармана отцовского пиджака противоспазматический аэрозоль.

— Дыши! Дай, пшикну. — Отец посиневшими губами поймал трубочку, и она два раза нажала на клапан.

— Сейчас, сейчас, сейчас полегчает, — задыхался отец.

— Ну нельзя же так сразу-то: бац — и приступ. — Держа его за руку, Лидия прилаживала отцовы седые волосы. Кажется, отдышался. Если даже сдерживается, не хочет ее пугать, уже хорошо: сдерживается — значит, может.

Лидия положила отцову голову себе на грудь и по детской привычке начала ковырять ему прыщики. Обычно это делалось, пока отец был в беспомощном состоянии и не мог сопротивляться.

Он страшно корил себя из-за этой проданной в тяжелый год квартиры и поставил себе цель откупить ее обратно. Когда отец завел об этом разговор с новым хозяином, крутым новороссом, тот прибавил к цене квартиры стоимость евроремонта, накинул себе за беспокойство, поскольку переезжать не собирался, округлил и назвал сумму: двести тысяч долларов, не хотите — не берите. Отец стал хвататься за безнадежные заказы, в самые холодные времена мчался на выборы в дальние районы, куда не хотели ехать другие московские имиджмейкеры. Подаренного ему здешним губернатором за победу на прошлогодних выборах «Форда» у них как бы и не было. Папа два раза дал любимой дочке прокатиться в сухую погоду, а так «Форд» стоял в гараже нецелованный и предназначался в уплату за квартиру. С отцовских выборных гонораров, Лидия знала, нельзя просить не то что на дубленку, но даже на туфли.

И вдруг квартиру купил Ивашников, недостойный его дочери! (Лидия подозревала — и, между нами, справедливо, — что в свое время у отца с Колькой состоялось из-за нее объяснение. Так разве он мог признать свою тогдашнюю неправоту сейчас, когда дочь прожила лучшую часть жизни с другим?!)

— Ну вот, пап, теперь придется выходить за него по расчету, из-за квартиры.

— Ты была там? Ты ее видела? Там ничего не осталось, как при маме?

— Там евроремонт, папка, и даже не хочется, чтобы было как раньше.

Затилиликал в ванной забытый мобильник.

Лидия сходила, принесла.

— Тебя. Сказать, что болеешь?

— Ты с ума сошла! Дай сюда… Я слушаю.

И произошло чудесное превращение. Задыхающийся астматик, любящий папочка, из которого вьет веревки великовозрастная дочь, вдруг обернулся малознакомым Лидии профессором Рождественским, академиком Академии информатизации, беспроигрышным имиджмейкером, стригущим купоны в основном за Уральским хребтом. Лидия слышала, как в разговоре с телеведущим, соседом по двору, он называл свою работу драконологией. А отцова команда за глаза наградила его прозвищем Дракон. Ядро команды — человек десять, на выборы с Драконом ездят по трое-четверо, и никто, кроме него, не выдерживает две кампании подряд, без отдыха. Дракон их загоняет.

— А я вам давно говорил, что рейтинг падает. Не надо было жаться, вашу мать! Осталось два дня. Пойдем на запасной вариант. Что? Высылайте машину.

— Ты куда это собрался?! Лежи!

— Нет, Лидусь, меня вызывают в штаб, заказчики засуетились. Собери меня. Вернусь — поговорим.

— Что ты наденешь?

— Пиджак пестрый, брюки черные.

— Рубашку надо гладить?

— Нет, достань из чемодана новую. Булавки вытащи.

Отец быстро побрился, прижег щеки одеколоном «Босс».

— Ну, смотри, опять мне весь лоб расковыряла. Как я теперь пойду? Повози мне туфли щеткой. Дай галстук… Не тот, в горизонтальную полоску.

Лидия взглянула на часы — без четверти шесть. А приехала она в четвертом часу утра, и отец уже не спал. Или еще не спал. Доконает он себя.

— Ну, ты даешь, прямо Бельмондо! — восхитилась она, чтобы приободрить отца.

— Был бы Бельмондо, если бы ты меня так не доканывала, дочечка моя.

— Когда тебя ждать?

— К обеду, не раньше.

— Ну, тогда я посплю.

Лидия проводила отца до двери, закрыла за ним и с женской непоследовательностью стала крутить незнакомый замок, пытаясь отпереть. Когда она справилась с замком и высунулась из номера, отец уже далеко ушел по темному пустому коридору.

— А с Парамоновым-то как, будем разводиться? — крикнула вслед ему Лидия.

— Разводись, — донесся до нее голос отца, молодой и бодрый.

БРЕХУНЕЦ ЗАКРЫВАЕТ ЛАВОЧКУ

В Москве была глубокая ночь — разница во времени с Тюменью составляла три часа.

Когда милиционеры уехали, Брехунец еще долго сидел, механически крутясь в своем кресле на колесиках. От запоздалого страха в глазах плясали черные мушки. Сволочь Фидель! Прав был этот мент с голосом подростка, который так ловко повязал старого вора и его быков: они пришли убивать.

Пять лет руководя «Поларисом», открытым на деньги воров, прекрасно зная, что нерушимое воровское слово и прочая блатная романтика у них только для своих, да и то для тех из своих, кто в силе, Брехунец негодовал. Как же так?! Он верой и правдой служил Фиделю и тем, кто был до Фиделя. Он был честен с ними! Впрочем, нечестного вылущили бы моментально. Господа уголовнички нынче ходят собирать дань не с пистолетом, а с бухгалтером. А если пришли с пистолетами, ясно: по его душу.

Мента удивило то, что Фидель сам взялся за оружие. А для Брехунца загадки тут не было: Фидель, кошачий сын, романтик, хотел обставить все по воровскому закону. Сам же рассказывал, как в прежние времена воры устраивали правилку отступникам: каждый «судья» наносил удар ножом в темноте, не зная, куда попал и чей удар был смертельным. Кровь связывала всех прочнее воровских клятв. Только Фидель, видно, не особенно надеялся на своих быков, если взял пистолеты, а не ножи.

Первый хозяин, Седой, подобрал Брехунца буквально на улице, где приехавший в Москву на заработки винницкий учитель торговал с лотка чужими яблоками. «Это хорошо, что ты такой лох, — заявил он, поговорив с Брехунцом. — Несудимый и вообще никто, но с высшим образованием». Седой дал Брехунцу стартовый капитал на открытие «Полариса» и научил вести дела: налоги — без утайки, документы — в идеальном порядке, платежи — вовремя. Основной навар получался с торговли водкой из древесного спирта, боржоми из водопроводной воды с содой, майонезом из просроченного яичного порошка, технической уксусной кислоты и тому подобной дряни.