Пасторша

Во время учебы и практики нас не готовили к таким вещам, таким неясным и неопределенным. Как к этому относиться? К тому же я была недостаточно внимательна во время практики, она пришлась на тот весенний семестр, когда я ждала места стипендиата.

Со временем я привыкла к его визитам и стала думать иначе. Он приходил в рабочей одежде, стучался и спрашивал, не помешал ли. И я отвечала: «Нет, конечно» — и ставила кофе. То, что он говорил, не было скучным, у него была неожиданная манера связывать воедино мысли, какими-то резкими и длинными прыжками. В последний его визит я подумала, что дело не в нем, а во мне — это я мыслю слишком узко. Он говорил, а на самом деле хотел чего-то другого. Он приходил, чтобы побыть здесь, побыть вместе с пастором. И говорил про отопительную установку или другие обычные вещи. Может быть, однажды он заговорит о чем-то другом, болезненном, а может, и нет. Главное, что мы проводим время вдвоем, вместе.

Мне как-то пришло в голову, что, может быть, он приходит ради меня. Возможно, я, сама того не замечая, излучаю какие-то неуловимые лучи? Так ли это? А если так, то насколько это нехорошо?

Я вышла из дома общины, на улице дул сильный ветер. Дорога к пасторскому дому, красному, двухэтажному, шла мимо школы. Дом стоял чуть в стороне, на небольшом пригорке. Здание школы слегка прикрывало сад от ветра, и там росли довольно высокие деревья.

Я шла мимо гаража. С другой стороны дома также была дорога. В пасторском доме обычно жил приходской священник, однако нынешний построил себе собственный дом в другом месте, так что этот пустовал, когда я приехала.

В нем было две квартиры, однако маленькой кухней на втором этаже давно не пользовались, так как у прежнего пастора, жившего здесь, было много детей, семья занимала весь дом и пользовалась кухней на первом этаже.

Я открыла черные железные ворота. Нанна, очевидно, уже уехала в рыбацкий поселок. Она сказала, чтобы я приезжала, если захочу. Они с Лиллен будут там до вторника. Старшая дочка, девятнадцатилетняя Майя, с ними не поехала, сегодня вечером какой-то концерт, а потом, она ведь работает. Я посмотрела на окна, но не увидела ее.

После кофепития в доме общины мы с Нанной ушли последними. Нанна все убрала и привела в порядок, вытерла клеенку тряпкой. Лиллен прыгала с одного стола на другой, но потом помогла мне поставить на место стулья. Я поблагодарила Нанну за приглашение и сказала, что с удовольствием приеду, но не знаю когда.

У меня были кое-какие дела и еще что-то важное, но я не могла вспомнить, что именно.

Гардины в окне первого этажа были собраны в две дуги шнуром или, как там это называется, лентой для гардин. Нанна повесила их перед Рождеством. У меня на втором этаже не было занавесок. Нанна прислуживает в церкви, она занимается этим уже много лет.

Раньше она жила вместе с мужем и Лиллен в рыбацком поселке; муж был рыбаком. Но произошел несчастный случай — не в море, а в приемном цехе: Наннин муж запутался в сети, попал в машину и погиб. Это случилось нынче осенью.

Тогда Нанна переехала в пасторский дом, в квартиру на первом этаже. Я ей предложила.

Как же она выглядела, когда пришла на работу: губы разбухли, щеки опухли как непропеченная булка, из глаз все время текло. Я сказала ей, что она может пока побыть дома, что многие из прихода будут рады подменить ее на это время.

Нет, сказала она и даже вскрикнула, когда я повторила свое предложение. Я не могу там находиться, я не могу быть в этом доме, я схожу с ума. Ты сухая вобла, ты небось и члена-то в своей жизни не видела, кричала она мне, что ты понимаешь?! В доме так пусто, и он как будто где-то тут, на кухне или вышел за чем-то, я все время его слышу, слышу его шаги, как они замирают, когда он останавливается наверху лестницы, чтобы вот-вот открыть дверь и войти. Я вроде бы слышу, как он идет по лестнице, у меня ёкает сердце, я жду и вслушиваюсь, но он не входит. Он не открывает дверь и не входит. Потому что он не вернется никогда. Я распахиваю дверь, выхожу в коридор, стою и смотрю. А там никого. И тут я начинаю думать, что же было, когда он был жив, был ли это он, кого я слышала и ждала, или же просто ветер, не ждала ли я, что в комнату войдет ветер. И было ли что-то другое, рядом с ним, что я принимала за него, когда мы сидели рядом на диване. И кем была я сама, если я ждала это другое. Кто же я в этом пустом доме? Я рычу на Лиллен, когда она поет, и рычу на нее, когда она молчит. «Твой отец мертв, — реву я, — ты что, не понимаешь? Что ты сидишь как мумия?» А она просто смотрит на меня, и уходит в другое место, и тихо сидит там или начинает напевать, что еще хуже. А Майя такая милая и добрая. Добрая и работящая как кузнечик: готовит еду, заправляет машину и возит нас повсюду.

И правда, я видела ее в окно, видела, как она сидит у ризницы в длинном низком автомобиле и ждет мать; ее лицо, обрамленное длинными черными волосами, казалось таким маленьким за стеклом машины.

— Мне гораздо лучше быть здесь в церкви и работать, — сказала тогда Нанна. — Надо бы сюда переехать, я могу спать на матрасе, там за скамейками. Никто ничего и не узнает, и постепенно все пройдет. Ты же пастор и знаешь, что все пройдет, правда ведь? — Она смотрела на меня — ее глаза были полны слез и казались такими маленькими, а я стояла перед ней и чувствовала, что я вся тверда как кость и нет на моем теле ни одного мягкого изгиба, где она могла бы спрятаться.

И тогда я сказала, что она может переехать в пасторский дом.

— Переезжай ко мне. — И когда я сказала это, я почувствовала, что это было единственным правильным решением. И как это раньше не пришло мне в голову?

— Нанна, ведь у меня так много места на первом этаже, — сказала я, — и все пустует, и деревья такие большие, за окном столько света, а как будет красиво летом, когда на них появятся листья, все будет такое зеленое, и такие большие окна. Нанна, столько места мне не нужно, все пустует. Было бы так здорово, и я была бы очень рада. Ну, хоть какое-то время поживите здесь, ты, Лиллен и Майя, пока тебе не станет лучше, легче.

Нанна не ответила, она просто села, рухнула на пол и продолжала плакать. Я села на корточки и погладила ее по голове, а потом вдруг вспомнила, что я терпеть не могу, когда кто-то меня гладит, когда я плачу.

Я прислонилась к стене, села на каменный пол в ризнице, в маленьком коридорчике прямо перед кабинетом, куда входишь с улицы, с задней стороны церкви. Мы сидели на каменном полу, и я чувствовала холод даже сквозь брюки. Дело было в конце сентября, но я уже поддевала шерстяные колготки, натягивала их каждое утро, стоя в большой спальне пасторского дома и выглядывая из окна.

Я сидела на каменном полу, уставившись перед собой, и чувствовала, как по моим щекам тоже текут слезы. Они текли и текли, и я не знала, что с ними делать. Я сидела рядом с Нанной и слышала, как она скулит глухим голосом, как будто ей надо было выплакаться, выпустить наружу то, для чего уже не было места внутри.

Я закрыла за собой ворота и услышала, как они заскрипели. Как много здесь надо бы сделать, в этом доме — что-то смазать, что-то покрасить, а что-то починить. Но мы всё откладывали до того дня, когда у нас будет время, и надеялись, что такой день придет, рано или поздно. И тогда пойти в гараж и принести ведро с краской не покажется бесконечно трудным делом.

Такой день должен настать, Лив, говорила я самой себе, пока брела к дому.

Слегка скользя по мокрому снегу, я подошла к двери. Внутри было тихо. Стереомагнитофон Майи молчал. Она, видимо, еще спала, она могла проспать хоть до обеда, когда ей не надо было на работу.

Я не подумала об этом тогда, в ризнице, но потом, когда они въехали, неизменно думала почти каждый день, а иногда даже по нескольку раз в день. Взмахнуть руками и сказать: «Добро пожаловать» — это одно. Но этот шум! И эта музыка! Если бы под эту музыку хотя бы можно было думать. Но она шла вразрез с мыслями, а не параллельно им, врезалась в голову как стальной трос, била по мозгам как штанга, и это надо было терпеть все время. Я прилагала уйму сил, чтобы освободиться от этой музыки. И когда я готовилась к проповеди, думала, что сопротивление, которое вызывала во мне эта музыка, и концентрация, которая требовалась для противодействия ей, все это отражается в проповеди, но наоборот, как безучастность.