Пасторша

Дорога пошла вверх перед спуском к мосту через реку, я останавливалась там попить кофе по дороге туда. Я съехала с дороги в расчищенный карман, выключила мотор, посмотрела на часы — семь утра. Вылезла из машины. Ноги затекли и дрожали. До устья реки были еще десятки километров, все время вверх-вниз, я видела это с того места, где стояла. Начинало светать, у воды наметилась розовая полоска, река, размашистая долина, горы — все как будто сошлось воедино в заветной точке.

Я поприседала, подняла руки над головой, опустила, потрясла ими. Нанна больше не звонила. Позвонить самой? Да, мне хочется поговорить с ней, решила я и нагнулась в машину, достать с пассажирского сиденья телефон. Морозило, холод пробирал, но я стояла рядом с машиной и набирала номер. Нанна не отвечала, включила автоответчик.

И вдруг все расползлось. Связи разорвались, связность исчезла. Как будто я ехала в город на ощупь, вдоль натянутой веревки, и вдруг она провисла и кончилась. Как березка в горах на болоте, ты хватаешься за нее в поисках опоры, а оказывается, что опереться о нее нельзя, причем она не ломается, но гнется, стелется. Или наст под ногами вдруг оказывается талым, и проваливаешься глубоко.

Заветная точка впереди, та, в которой все сошлось, растворилась в свете, залившем постепенно все, и потерялась.

Я снова села за руль и поехала вниз, к мосту, на площадке перед кафе никого не было, я двинулась дальше, выехала на мост и поехала на бетонный столб на той стороне, он надвигался на меня огромный, непробиваемый, прямо по курсу. Наконец я свернула направо. Поднялась по серпантину, потом еще немного вверх, и вот появился длинный прямой спуск и ровная дорога, она шла дальше, в Финляндию, а я свернула в сторону от реки, налево и вверх мимо невысоких коричневых летних домиков. Здесь тоже не было ни души, только рыскал пес. Я смотрела вперед, осталось уже недолго — через гору, а там уже фьорд видно, значит, почти доехала, считай.

Я ехала вдоль фьорда — в глубь бухты, потом назад к мысу — и чувствовала каждую эту петлю, зигзаг дороги — от водорослей на берегу до травы, проглядывающей из-под снега у края асфальта, — как череду взлетов и падений, чувствовала физически, телесно, как вес, напряжение, притяжение. Как будто повороты накручивались внутри меня, вкручивались в нутро.

Сначала показалась церковь на мысе. Потом и серый дом тоже. Я проехала мимо.

Кристиана улыбнулась мне:

— Везет тебе.

Мы сидели на матрасах в стеклянной веранде, поздно вечером, пили вино. Она только что отыграла спектакль, пришло много зрителей, милая вещица, но слишком, подумалось мне, легковесная. Нет, красивая, интеллигентная, зрелищная, но неглубокая. Как будто бы избегающая говорить о трудном, о важном, обходящая все острые углы, поверхностная в общем, но в тот момент я этого еще не поняла, хотя меня мучило это ощущение и я не знала, как сказать ей об этом. Она, должно быть, почувствовала, что я что-то недоговариваю.

— Везет тебе, Лив.

Я опешила от таких слов. Плохого в них ничего не было, наоборот, но прозвучали они недобро. Я так поняла их, как слова с недобрым намеком, хотя не знаю почему. К тому же они были неправдой, как она могла сказать, что мне везет? Я же ей все про себя выложила — свои мучения, сомнения, и с учебой, с диссертацией, все, чем я жила, да всю себя я ей открыла, а она вдруг списала все это со счетов тремя словами — что мне везет. И все, что творится у меня в душе, оказалось несущественным. Ерундой, которую не стоит принимать во внимание.

Я смотрела на нее, на ее улыбку и не могла понять, почему она так брезгует мной. Отталкивает от себя. Я же останусь совершенно одна.

Разве что-нибудь само шло мне в руки? Везучая?! Значит, мне надо еще и благодарить кого-то. За что?

Но даже теперь, год спустя, я не понимаю, отчего меня так больно задел именно этот упрек, что мне везет. Кристиана наступила мне на больную мозоль, но на какую?

Я припарковала машину перед пасторским домом. Он казался чужим. Я не вылезала из машины, сидела, по улице уже шли люди, ученики спешили в школу по соседству. Меня знобило, несмотря на тепло в машине, и я не знала, куда податься: войти в дом или поехать в поселок, или в больницу, или в церковь. Я опять набрала номер Нанны, но попала снова на автоответчик.

Я взглянула на дом, занавески в комнате Майи были задернуты, и, хотя на улице было светло, я различала красный круг за занавесками — в комнате горел свет.

Наверно, лучше ехать в больницу, подумала я, но отчего-то пошла к дому. Дуло так, как будто ветер нарочно обдувал подъем к дому. Перед дверью лед, видно, снег подтаял, и его снова прихватило морозом.

Дверь не была заперта, я вошла и только стала подниматься к себе, как открылась дверь у Нанны. Выглянула Лиллен. Она стояла в ночной рубашке, светлые волосенки падали на лицо, а на макушке топорщились колтуном.

— Привет, — сказала я.

О Лиллен я не подумала. Она молчала.

— Мама дома? — спросила я.

Девочка покачала головой.

— А ты с кем? — спросила я.

Она не ответила. Мы помолчали, я подумала, что она замерзнет, на лестнице холодно, она босая.

— Ты одна? — спросила я.

Она кивнула осторожно.

— Меня впустишь? — спросила я.

Она открыла дверь пошире, я вошла и захлопнула ее за собой. В квартире было тепло, по крайней мере.

Она повела меня на кухню. Здесь было как обычно, опрятно и прибрано. Я спросила, давно ли она проснулась. Лиллен помотала головой, забралась с коленками на стул у окна и стала смотреть на улицу, опершись на локти.

— А мама где? — спросила она.

— Наверно, кому-то срочно нужно было помочь, она и уехала, — ответила я.

Я включила лампу над плитой и столом.

— Какао будешь? — спросила я.

— Буду, — обрадовалась Лиллен.

Она вдруг засмеялась чему-то за окном, я подошла посмотреть. Там ветер играл с золотцем от шоколадки, рисовал ею в воздухе причудливые кривули, гонял то вверх, то вбок. И снова вспомнилась Кристиана, кружение золотца за окном что-то напоминало, предупреждало о чем-то. О чем?

Я вернулась к столу, достала из шкафа кастрюльку, молоко, сахар и какао.

— Чур я мешаю, — попросила Лиллен.

Я приставила стул к плите, она стояла на коленках и помешивала венчиком, и мы обе наблюдали, как коричневое смешивается с белым и делается одного цвета, я чувствовала ее детский запах совсем рядом, видела матовый блеск ее волос.

Мы ели хлеб с салями, я зажгла свечку — день был серый, и почти не разговаривали, просто сидели напротив друг дружки за столом, на котором горела свеча, стояла корзинка с хлебом и кувшин с какао, мы жевали, прихлебывали из своих кружек, а в голове крутилось кино, картинки проплывали и сменялись следующими, не превратившись в мысли, а я только наблюдала за этим.

Нанна позвонила, когда Лиллен одевалась. Я нашла ее вчерашнюю одежду на стуле в детской аккуратно сложенной. Я решила сперва отвести ее в садик, а потом идти в больницу.

Услышав в трубке мой голос, Нанна разрыдалась.

— Ты с ней, — причитала она. — Ой, спасибо! Я вообще забыла про Лиллен, представляешь, совсем забыла про девочку.

— Не волнуйся, — сказала я. — У нас все хорошо.

— Что же хорошего, — сказала Нанна. — Я ни с чем не справляюсь, видишь, мне нельзя доверять собственных детей, они пропадают, со мной все пропадает, до чего я ни докоснусь, и там, и тут, всё и везде, я не могу, у меня сил нет, я больше не выдержу.

— Я тебе звонила, — сказала я. — Что там?

Нанна пискнула в ответ, тонкий невнятный звук. И ничего не сказала. Я видела ее перед собой, плотная невысокая фигура уже не казалась крепко сбитой, голос свистел как дырявый.

— Я провожу Лиллен в детский сад и приду, — сказала я. — Ты в больнице, да?

— Да, — тихо ответила она.

— Я быстро, — сказала я.

Может, доедем до сада, предложила Лиллен. Давай, согласилась я. Ты сегодня «нет» не говоришь, сказала Лиллен. Да, ответила я, и мы улыбнулись друг другу.