Пасторша

Однажды вечером в большом актовом зале, построенном в тридцатые годы, проходило обсуждение программ докторских диссертаций. Я сидела в одном из первых рядов и слушала, говорил бургомистр. Тяжелая цепь висела у него на шее и опускалась на большой живот.

Я сидела и смотрела на него, на цепь, которая вздымалась при его вздохе, сидела и смотрела, как он произносит немецкие слова всем ртом и толстыми губами, и мне казалось, что это могло быть где угодно на земле. Совершенно случайно, что именно я сижу именно здесь. Я ведь знала, почему я тут, я понимала это разумом, я здесь училась, изучала традиции теологического факультета, именно с этой целью я сюда приехала. Но это только мысли, слова. Они не имели ко мне никакого отношения.

Потом в длинном фойе рядом с залом гостям подали бутерброды и белое вино. Вдоль стен стояли скамьи с изогнутыми ножками и красной велюровой обивкой. На стенах висели огромные картины в золоченых рамах с изображением мужчин в военной форме или священническом облачении. Я ходила по залу со стаканом вина в руке и рассматривала эти картины. А потом вышла в темноту и пошла домой. Я тогда еще никого там не знала и еще не встретила Кристиану.

Я оглядела остальных участников, сидевших за столами в классе. Здесь были только мужчины. Все смотрели на того, кто стоял у доски и говорил.

Только тогда, когда я позвонила в дверь к Кристиане, а она открыла мне и сначала ничего не сказала и просто стояла и смотрела на меня, только тогда я вдруг поняла, что все связано, что все имеет причину. Мне пришло это в голову, когда она на меня посмотрела. И я осознала, что приехала в Германию не для того, чтобы изучать теорию, а чтобы позвонить в эту дверь. Я приехала так издалека для того, чтобы Кристиана пришла и открыла мне ее.

Первый вечер семинара был посвящен видению будущего, интересно, что и геолог об этом говорил, о проекте будущего развития. В повестке дня — вступительное слово и доклад о возможных путях развития: чтобы обменяться идеями и опытом, говорилось в программе.

Может быть, она на это и надеялась, когда подвозила меня в своей машине из монастыря, надеялась избежать одиночества? Чтобы я открыла себя ей? Думаем ли мы так или же только что-то делаем, делаем и делаем, а все идет своим чередом? Но она чего-то хотела от меня. Я ей была нужна, для чего, она и сама не знала. Но наверняка не для того, чтобы я поступила с ней так, как я в конце концов поступила. Я оттолкнула, отпихнула ее. Наверно, надеясь хоть так пробиться к истинной доверительности с ней. Но этого не получилось.

Один из участников из проповеднического центра на Западном побережье выступал с докладом о Библии, изданной в США, в которой все трудные слова, противоречия и двусмысленности были выпущены.

Эта книга имела колоссальный успех.

Он говорил с вдохновением и улыбался. Рассказывал, что более крупные центры в городах на юге проводили ежедневно несколько богослужений для различных групп верующих. Одни — общего проповеднического характера, другие на более высоком религиозном уровне.

И церкви всегда полны, сказал он, приходит масса народу. Особенно молодежь, в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти. Они хотят встречи с Иисусом, сказал он. И мы не должны им мешать. Мы должны открыть двери как можно шире. В этом наша задача, сказал он. Именно наша, только мы можем это сделать. Идите и сделайте все народы моими апостолами. И у нас есть для этого все возможности. Давайте их используем. Давайте будем более открыты, чтобы все смогли приобщиться к радости, к этой святой вести о любви к ближнему, к Божьему благословению.

Тут я не вытерпела.

Поднялась с места, кивнула ему, направилась к двери и вышла.

Нет, я все-таки не выдержала. Я думала, что у меня получится. Что я смогу спокойно сидеть и пропускать такие слова мимо ушей, не воспринимать их близко к сердцу, не давать им воздействовать на себя.

Но я вдруг ощутила, что от этих слов все внутри меня взрывается. Как будто он затронул в моей душе такое место, над которым я не была властна, где пылал огонь и бушевал пожар.

Я прошла вдоль пустого коридора, отворила дверь и вышла на площадь. Остановилась, глубоко вдохнула и выдохнула, словно хотела очиститься от воздуха, которым я надышалась внутри.

Здесь также было холодно, но как-то по-иному, чем в городе, у фьорда. Не так влажно. Я прошла по тропинке в снегу, поднялась вверх по небольшой лестнице. Уже стемнело. Мой ключ висел на шнурке вместе с кусочком дерева, у меня замерзли руки, пока я отпирала дверь.

В комнате пахло паленой пылью от кафельной печи. Я вытащила бутылку виски, взяла стакан на полке в серванте. Диванные подушки лежали штабелем на полу, они были из грубой темно-синей шерсти.

Божье благословение.

Я отодвинула письменный стол в угол к окну, прислонила одну из подушек к стене, а другую положила на стол и села. Отсюда все было отлично видно. Я наполнила стакан до половины и выпила, всматриваясь в темноту, были видны ветви деревьев, земля, покрытая снегом, и часть коричневой стены следующего дома. Я долила стакан. Там, за тем домом, снежная равнина, но ее не видно.

Почему я ушла? Почему не вскочила, не сказала все, что думаю, не перевернула столы, если мне надо было высказаться?

Если в моей душе горел огонь, зачем я его прятала? Надо было поднять этот факел, чтобы он пылал для всех в комнате.

Это было светящееся, безнадежное пламя. Не отчаянный костер, как бывало раньше. В этом году огонь, полыхавший во мне, несколько поубавился, это уже был не прежний пожар, а пепелище, что-то пустое и тягостное, как вид из окна в мотеле, в том порту по дороге на север, как та вода, черная и непроницаемая.

Но затем пришла Нанна, пару недель тому назад, села на диван и посмотрела на меня.

Девушка, там, в рыбацком поселке. Причуды Майи. Лиллен, просто Лиллен.

И геолог, который так запал мне в душу.

И теперь еще вот это.

Как будто все вокруг разрывалось и снимало с меня завесу.

Я не знаю. Ничего не понимаю.

Я не знаю, что сказать тем, кто остался в зале. Я боюсь, что сожгу их дотла.

Неужели надо все сжечь дотла?

Еще раз?

Снова и снова я разрушаю все вокруг себя, что бы я ни делала или ни пыталась делать. Между мной и остальными людьми нет равновесия, мне нечего делать среди них. Возьмем Кристиану. Что я наделала? Что я такого сказала? Эти слова просто сорвались с языка в тот вечер, но нельзя давать волю чувствам и выходить из себя. Когда я выхожу из себя, рядом никого не остается. Все гибнут.

Но разве они не понимают, что я бы не пришла в бешенство, если бы это не было так важно, не значило бы так много, если бы в моей душе не бушевал огонь, который в конечном счете не гнал прочь, а наоборот звал. Иди сюда, говорил огонь. Стой здесь, рядом со мной, борись вместе со мной. Оставайся здесь.

Оставайся со мной.

Я почувствовала, что по моим щекам текут слезы.

Вот тебе на, пастор — и плачет!

И я не могу сама себя утешить. Не могу спасти себя. Тот оратор со своим благословением, такой самоуверенный, «я говорю Духом Святым», откуда такая уверенность? Я бы не могла сказать ничего определенного. У меня не получается. Просто не выходит, и все. Моя миссия, за которую я взялась, став пастором, состоит в том, чтобы показывать абсолютно правильное, определенное, неизменное, устойчивое.

А во мне сплошной раздор. Клубок противоречий, жалоб.

Почему мне нельзя быть с тобой? Почему ты не хочешь принять меня?

И как я могла подняться и высказать все там, в зале, если я сама ничего не понимаю, если я все время падаю? Вот ведь в чем дело. Я падаю и падаю, а там ничего нет, не на что опереться.

Но разве было бы лучше, если бы из Библии убрали все противоречия и сделали гладкий связный текст? Что же это за уверенность, если нет никаких вопросов?

В голове было совсем пусто, а за окном белым-бело. Я так мало могла им сказать, все это казалось таким ничтожным, дунешь — и нету.