Опальные

Рассказывал все это, впрочем, больше Илюша. Юрий временами вставлял поправки, не взглядывая с "тарели", как бы стыдясь, что дал вернуть себя с бегов. Когда же все было рассказано, он вполголоса отнесся к Богдану Карлычу:

— Не вызвать ли теперь Спиридоныча?

— Да ведь ты, друг мой, еще и не докушал? — заметил учитель.

— Я сыт, безмерно сыт. Сходи-ка за ним, пожалуй! Удалившись в боярскую опочивальню, Богдан Карлыч вскоре возвратился оттуда вместе с Пыхачем. Давно ли наши боярчонки его не видели, а как он изменился, этот жизнерадостный балясник! Он осунулся, похудел, сгорбился, точно постарел не на месяцы, а на целые десять лет. Куда девались его походка вприпрыжку, его шутовские ужимки, его насмешливый задор! Вошел он медленно и шаркая по полу. При виде сыновей своего благодетеля он не выказал особенного удовольствия или даже оживления; в нем как будто притупились все человеческие чувства. Когда же оба брата встали из-за стола ему навстречу, чтобы с ним поздороваться, он только мотнул им головой, словно виделся с ними еще накануне, а Юрию погрозил пальцем:

— Бог долго ждет, да больно бьет!

В одном он, очевидно, остался себе верен: в своем пристрастии к поговоркам и присловьям.

— О прошлом, Спиридоныч, что вспоминать! — сказал Богдан Карлыч. — Обсудим-ка лучше, как поправить дело.

— Порассудим, батенька, вкупе, — прошамкал Пыхач, точно у него во рту и зубов не осталось, — пораскинем умом. Родитель-то пребывает еще в тяжкой печали, сердитует на своего блудного сына. Узрит его — неравен час: из себя опять выйдет, осатанеет.

— Так что же нам предпринять-то?

— Окаменело у него наболевшее сердце. Уврачевать бы ему, растопить перво-наперво сердце-то словом Божьим, примерно, притчею Спасителя нашего про блудного сына. Там виднее будет, что из сего воспоследует.

— А что же, идея хорошая: умнее, пожалуй, не надумать, — одобрил Богдан Карлыч. — Мы все покамест будем стоять за дверью…

— Зачем же за дверью? — возразил Илюша. — За дверью даже не расслышать, что будет говорить батюшка. Голубчик Спиридоныч! Возьми меня с собой.

— Ишь, торопыга! Да при тебе он и притчи моей не дослушает…

— А я спрячусь за печкой. Когда можно будет мне выйти, ты только мигни мне. На меня он ведь не сердит. А после уж мы кликнем Юрия. Ну, пожалуйста, Спиридоныч! Богдан Карлыч, ты хоть поддержи меня, скажи ему, что батюшке никакого дурна от того не будет.

Богдан Карлыч поддержал, и Пыхач сдался.

— Ну, хорошо, хорошо, благословясь, идем. Подойдя к боярской опочивальне, он просунул голову в дверь.

— Спит еще!

И, сделав знак Илюше, он вошел на цыпочках к спящему.

Илюша проскользнул вслед. Юрий с Богданом Карлычем остались в ожидании за дверью.

Эта опочивальня была не летняя, просторная и высокая, описанная уже нами, а зимняя, тесная и низенькая, причем чуть не половину ее вдобавок занимала огромная изразцовая печь. Обстановка здесь также была куда проще. От сильно натопленной печи в горнице было жарко и душно. Притаившись в своем темном углу, Илюша мог оттуда со всем удобством наблюдать за отцом, лежавшим вполоборота к нему на простой дубовой кровати. Как он, бедный, тоже изменился! Из полнокровного и тучного старика он превратился в бледного и изможденного старца. Зато черты лица его не были уже искажены параличом, и выражение их было хотя и печальное, но спокойное.

Взяв со столика евангелие в толстом кожаном переплете с медными застежками, Пыхач двинул стулом и громко кашлянул — очевидно, для того, чтобы разбудить спящего или, вернее сказать, забывшегося только легкой дремотой. Илья Юрьевич, действительно, тотчас открыл глаза.

— Ты все еще тут, Спиридоныч, не пообедал? — заговорил он, и Илюше показалось, что голос его также потерял свою прежнюю силу и звучность. — Велел бы хоть сюда подать себе поесть, попить.

— Кому дана пища духовная, — отвечал Пыхач, указывая на Евангелие, — тот сыт крупицей, пьян водицей. Не прочитать ли тебе, батя, какую притчу Господню?

— Прочитай, пожалуй.

И, приготовясь слушать, боярин закрыл опять глаза.

— "Рече же: человек некий име два сына…" — начал Пыхач читать ему притчу о блудном сыне.

Со времени своих уроков Закона Божия у приходского попа, отца Елисея, Илюша не забыл еще этой замечательной притчи. Но теперь он слушал ее с совсем особенным, благоговейным вниманием: не так ли же точно и Юрий, любимец отца, после всяческих лишений среди чужих людей возвращается покаянным грешником в отчий дом?

Не прочитал Пыхач еще и половины притчи, как боярин беспокойно зашевелился на своем ложе. Когда же чтение дошло до того места, где отец на радостях велит рабам своим облечь вернувшегося сына в "первую" одежду, дать ему на руку перстень, обуть его ноги, заколоть для него "упитанного тельца" и веселиться: "Яко сын мой сей мертв бе, и оживе, и изгибл бе, и обретеся", — тут Илья Юрьевич не вытерпел и резко прервал чтеца:

— Довольно!

— Да притча не кончена, — возразил Пыхач. — Далее речь пойдет еще про другого, доброго сына…

— Довольно, говорю тебе!

— Но ведь и у тебя, батя, как у того, два сына…

— Нету меня уже ни единого, ни дурного, ни доброго: Бог дал, Бог и взял!

Сказано это было таким скорбным, безнадежным тоном, что Илюша также не мог уже сдержать себя и выбежал из засады.

— Дорогой батюшка!

Взглянул отец — и любовно простер к нему обе руки.

— Илюша! Ты ли это, мой добрый сын, мой послушный, приветный!

Илюша порывисто осыпал обе руки его поцелуями, а старик притянул мальчика к себе и припал губами к его лбу.

— Благодарю тебя, Господи! Одного-то хоть пропавшего вернул мне опять…

— Этот птенчик хоть и отлетел на время, да не пропадал: душою он всегда был при отце, — заметил тут Пыхач. — Оставался другой, добрый сын и при новозаветном отце. "Сын мой, — говорил ему отец, — ты всегда со мною, и все мое — твое; радуюсь же я тому, что брат твой был мертв и ожил, пропадал и нашелся".

— Но мой пропавший уже не найдется, не найдется!.. — прошептал боярин, и по его впалым щекам потекли слезы.

— Не скорби, брате: и твой пропавший слетыш найдется…

— Он уже нашелся! — подхватил тут Илюша и громко крикнул: — Юрий, Юрий!

А тот, полуотворив дверь, ожидал только этого зова.

И свершилось ожидаемое чудо: неудержимая радость при виде потерянного сына вдохнула в расслабленного старца утраченную жизненную силу. В нервном порыве он приподнялся с постели и широко раскрыл объятья. А Юрий, прижавшись лицом к его груди и захлебываясь слезами, твердил одно только слово:

— Прости… прости…

— Бог тебя простит! — отвечал растроганный отец и, приподняв за подбородок голову сына, с небывалою нежностью заглянул ему в лицо: — Да дай же поглядеть на себя… Сокол ты мой ясный!

— Дело сладилось; не мнил я, признаться, что все сойдет так гладко, — вполголоса заметил Богдан Карлыч Пыхачу.

— Как по маслу! — отвечал тот, потирая от удовольствия руки. — От сего дня я готов опять колесом ходить. А теперича первым делом спроворить бы нам "упитанного тельца". Постись духом, а не брюхом.

Как с его господином, и с ним совершилось вдруг полное превращение. Ликование его, однако, было преждевременно. Оживленные радостью черты Ильи Юрьевича вдруг омрачились.

— Постой-ка, сынок, — строго промолвил он. — Что сталось, скажи, с тем злодеем Осипом Шмелем?

Юрий изменился весь в лице и отвел в сторону глаза.

— С Осипом Шмелем?.. — повторил он и запнулся.

— Да, что с ним?

— Ничего… Он все еще там…

— Где там? На Волге?

— На Волге.

— И гуляет все еще на свободе?

— Да… Он — сотник ведь в шайке Стеньки Разина…

— И у тебя духу хватило оставить его на свободе?

— Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! — всплеснул руками Пыхач. — Ангел Хранитель уберег тебе пропавшего сына…

— А ты, дурак, молчи, когда я говорю! — оборвал его боярин. — По сей день я из-за того Шмеля не оправился еще перед моим царем…