Опальные

— А сам ты, батюшка князь, туда тоже будешь?

— Буду, буду. Ни покушать толком, ни вздремнуть потом не дадут ведь, греховодники! Ох, времена, времена! Подавать третье! — приказал он прислуживающему слуге, а затем пробормотал не то про себя, не то обращаясь к Илюше: — Уж это мне крапивное отродье! Хоть бы один-то из них остался…

— Не погневись, князь, за смелость, — заговорил тут Илюша. — Но ведь у тебя с князем Семеном Иванычем все, я чай, уже обсужено и порешено, что писать-то?

— И вестимо.

— Так вся задача, стало быть, только в том, чтобы решенное с ваших слов написать?

— "Только"! Да что ты, глупыш, думаешь: нас с князем Семеном родители в писцы тоже готовили?

— Прости, князь, по простоте сказалось, — еще раз извинился Илюша. — Спрашивал я затем, что могу, пожалуй, тебе послужить в сем деле.

Прозоровский расширенными от изумления глазами оглядел мальчика.

— Да ты сам разве грамотный?

— Грамотный и письму тоже изрядно обучен.

— Как ворона лапами, поди, по бумаге пером мыслете выводишь?

— Нет, пишу чисто и скоро.

— Чудеса! Да кто тебя, мальчонка, сему искусству обучил-то?

— Русской грамоте обучил спервоначалу наш поп приходской, отец Елисей, а письму российскому и немецкому учитель-немчина Вассерман.

— Сам Бог тебя мне послал! Писал бы хоть мало-мальски четко — и то благодать, на безрыбье и рак рыба. Как пойду в приказную избу, так смотри, дружок, не отставай от меня.

А Илюша только и мечтал о том, чтобы присутствовать при приеме воеводами прославленного атамана разбойников.

Первая встреча их состоялась на крыльце приказной избы, куда вышли оба воеводы при приближении шумного шествия казацкой вольницы. У Илюши в ожидании выпавшей на него при этом ответственной роли сердце, понятно, учащенно билось. Но до времени он остался стоять за порогом в полутемных сенях, чтобы тем непринужденнее наблюдать за всем, что происходит впереди.

Явился Стенька Разин на поклон к царским воеводам во главе целой свиты выборных казаков. За свитой шла небольшая кучка пленников, за пленниками несли знамена и везли пушки. Все это омывалось необозримыми волнами любопытного люда всяких народностей, обитающих в Астрахани, преимущественно же персиан.

В числе персиан обращал на себя особенное внимание одетый богато, почтенного вида сивоусый старик. Несколько раз порывался он пробиться сквозь цепь казаков, окружавших пленников, и оглашал воздух одним жалобным воплем:

— О, Сехамбет! О, Сехамбет!

Всякий раз, однако, казаки бесцеремонно его отталкивали. Шествовавший впереди всех с высоко поднятой головой Разин делал вид, что ничего не замечает. Только перед самым почти крыльцом приказной избы, точно для того, чтобы быть услышанным и стоявшими на крыльце воеводами, он через плечо окинул неугомонного старика-персианина орлиным взглядом.

— Это ты опять шумишь там, Мухамед-Кулибек? Что тебе еще?

— Да сына бы моего вызволить, милостивый господин атаман! — отвечал тот с почтительным поклоном.

— А выкуп за него внес в приказную казну?

— Внес, как твоя милость повелеть изволил.

— Полностью?

— Полностью, господин атаман, пять тысяч рублей.

— Коли так, то и сын твой будет отпущен. Дай мне только наперед поладить с господами воеводами.

Да, атаман этот не был простой челобитчик, чаявший прощения или милости от царских воевод! То был как бы равноправный им начальник, входивший с ними в полюбовную сделку.

Пышная соболья шапка на нем была украшена алмазами и жемчугом, вооружение его: сабля, пистолеты и кинжалы, — так и искрились самоцветными каменьями. Сам рослый и атлетического сложения, он нес в руке свою атаманскую булаву — бунчук — с таким естественным достоинством, с таким как бы прирожденным благородством, точно с самой колыбели своей был предназначен атаманствовать. Черты лица его были, правда, крупны и грубы, со следами оспы (в те времена о прививке оспы не было еще и помину); но они были вполне благообразны, даже в своем роде красивы, и, благодаря именно этой красивой грубости, как нельзя более согласовались с его богатырской фигурой и горделивой осанкой. Вдобавок он умел придавать своему бесстрашному взору какую-то особенную дерзкую ласковость, от всего существа его веяло такой необузданной мощью, что одним уже видом своим он должен был производить на своих подчиненных, да и вообще на темный люд, неотразимое обаяние. А молва о его разбойничьих "подвигах", разраставшаяся из уст в уста до баснословных размеров, окружала его еще особым ореолом.

И Илюша, глядя на него, обомлел, затрепетал.

"И от этого-то человека мне потребовать, чтобы он доброй волей выдал мне Юрия? Да мне с ним и слова одного не вымолвить!"

Обменявшись с воеводами обычными приветствиями, Разин, в знак своего подчинения законным представителям царской власти, с той же, однако, непринужденной самонадеянностью сложил к их ногам на ступени крыльца свою булаву, а затем отдал приказание сложить туда же и казацкие знамена, подкатить к крыльцу пушки; в заключение же поднес каждому из воевод с поклоном "поминки" из дорогих персидских тканей.

Милостиво приняв это "добровольное" приношение, воеводы стали пересчитывать пушки.

— Что-то их маловато, — заметил вполголоса Львов.

— Сколько их тут, атаман? — отнесся Прозоровский вслух к Разину.

— Пять медных, как изволишь видеть, и шестнадцать железных, — был ответ.

— Но забрано их тобой на Волге да на Яике ведь куда больше?

— Больше, точно. Двадцать пушечек мы покудова на всяк случай оставили себе.

— Да как же так?

— А так, что от Царицына до нашего донского городка Паншина они могут нам самим еще пригодиться против татар и иных шатущих людей. Чем же нам от них обороняться?

— Как ты полагаешь, князь Семен? — тихонько посоветовался старший воевода с младшим. — Ты лучше уж сам столкуйся с ним.

— Оставить их вам мы все же не можем, — заявил казацкому атаману Львов решительным тоном.

Но тот отозвался не менее решительно:

— А нам, прошу не прогневаться, без них тоже никак не обойтись. Из Паншина же мы вышлем их тотчас обратно в Царицын.

— И дадите нам в том подписку с рукоприкладством?

— Дадим, пожалуй. Оставлять их себе и так ведь у нас думано не было.

— Будь так. А где же аргамаки царские?

Разин выразил на лице своем полное недоумение.

— Аргамаки царские? — повторил он. — Да у нас таковых николи и не бывало.

— Как не бывало! Ведь онамедни еще взял ты их с бусы купчины Мухамеда-Кулибека, вез он их в дар нашему великому государю от шаха персидского.

— Да! Так твоя милость разумеет тех трех шаховых аргамаков? Ну, великий государь их от шаха еще не соизволил принять, да, почем знать, может, и принять-то не пожелал бы. Мы же взяли их с бою у шаховых людей. Так коли уж подносить их в дар государю, то, может, мы и сами их ему от себя поднесем.

И, как бы считая вопрос исчерпанным, атаман продолжал:

— А полонянников сдадим мы вам с рук на руки сей же час. Эй, вы, полонянники, подойдите-ка ближе.

Выступило вперед пять человек пленных персиан, четверо — в воинской форме, а один — в национальном персидском платье. Указав на последнею, Разин объяснил, что этот вот и есть тот самый купеческий сын Сехамбет, за коего, по словам его родителя, Мухамеда-Кулибека, внесен уже в приказную казну условленный выкуп в пять тысяч рублей.

— Выкуп, точно, внесен, — подтвердил Прозоровский. — Но полону тут всего пять душ. Где же остальные? — Остальные-то?.. Достались они нам тоже не даром: мало ли и наших братьев легло в шаховой области костьми, мало ли уведено и в неволю! Долг платежом красен. Хотят родные их выкупить — пускай выкупают.

— Что скажешь, князь Семен?

— Да что же, погодим: может, и выкупят, — отвечал младший воевода. — А вот иное дело — служилые люди. Их к тебе, атаман, пристало также изрядное толико.

— А разве кто из них жалился вам на меня? — спросил в ответ Разин.