Опальные

— Прости, Богдан Карлыч, — перебил тут учителя Илюша. — Но ведь сторожить Шмеля должен был вовсе не Мироныч, а два молодых парня…

— Демидка и Варнавка, верно. Но те были званы на свадьбу в Покровку и поднесли Миронычу жбан браги, чтобы посторожил за них. А какой уж он аргус, особливо после браги!

— Но Шмель был же связан по рукам и ногам? Значит, сам он все-таки не мог освободиться…

— Не мог. Помогли ему два других молодца.

— Неужто Кирюшка?.. — догадался Илюша. Второго имени он и произнести не смел.

— Кирюшка, да. От него всего можно было ожидать. Но чтобы и братец твой бежал с разбойником…

— Не может быть! — вскричал Илюша. — Что-нибудь да не так…

— Увы! Все так, ни в спальне, нигде его нет.

— Но дверь нашей спальни, Богдан Карлыч, была же на заперти, и ключ ты положил к себе в карман.

— На что ему ключ, когда есть окошко? — глубоко вздохнул учитель.

— Но оно во втором жилье… Ты думаешь, что он спрыгнул с такой высоты?

— Да ведь насупротив самого окна, в двух саженях, старая береза. Что ему, прыгуну, стоило перемахнуть туда? И я же ведь обучал вас таковым эволюциям! Никогда себе того не прощу.

— Ах, Боже, Боже! Но что будет еще, когда батюшка о том проведает? И подумать страшно! Не подослать ли к нему Спиридоныча? Тот обиняками его подготовит.

— Говорил я с этой старой лисой!

— И что же?

— Умывает себе руки, как Понтий Пилат: "Моя хата с краю — ничего не знаю".

— Так что ж, Богдан Карлыч, придется уж нам с тобой идти. Батюшка, говоришь ты, теперь в молельне?

— В молельне, да. Делать нечего, идем.

Но еще за две горницы от молельни до них донеслись угрожающие раскаты как бы львиного рыка. Оба удвоили шаги.

Дверь в молельню против обыкновения была открыта настежь, следующая за ней дверь в оружейную палату — точно так же.

Посреди палаты стоял Илья Юрьевич и, стуча по полу своей тростью, захлебываясь собственной речью, громил сбежавшихся на его крик нескольких домочадцев.

— Да что же вы все оглохли, онемели, что ли? Вон на стене нет двух саблей, нет турецкого палаша, нет трех пистолей, трех пороховниц. Где ж они, куда девались? Я вас спрашиваю.

— Унесены, стало, государь батюшка, — решился тут подать голос один из холопей.

— Болван! Сам вижу, что унесены. Да кем? Кто посмел их снять со стены?

— Надо быть, что те самые, что увели и трех коней с конюшни.

— И коней увели? А вы, дурачье, стоите тут передо мной, как чурбаны, и хоть бы слово! Всех перепорю!

— Да мы, батюшка, сами сейчас только смекнули, кто те конокрады…

— Кто ж они? Ну!

— Перво-наперво тот злодей и разбойник Шмель…

— Так его вы выпустили из-под стражи, и он ускакал на моей же лошади? А я отвечай теперь за вас перед Государем!

Без того уже красный в лице, боярин весь побагровел и затрясся от прилива бешенства. Вот-вот, кажется, сейчас начнет работать направо-налево тростью… Все попятились назад друг на друга, а один за всех воззвал к вошедшему только что учителю, как к единственному общему их теперь защитнику:

— Богдан Карлыч, раделец наш! Скажи боярину, что мы-то тут не причинны…

— Эти-то все не виноваты, Илья Юрьевич, — подтвердил, выступая вперед, Богдан Карлыч. — Виноваты те двое, что ускакали вместе с разбойником.

— Да кто ж они, кто? Сторожившие его парни?

— Успокойся наперед, Илья Юрьевич. Сердиться тебе не здорово…

— Назовешь ли ты мне их, наконец! — заревел боярин и обвел кругом огненным взором, как бы ища, кого нет налицо.

И вот, когда взор его скользнул по Илюше, он вдруг сообразил, видно, что между присутствующими нет Юрия, нет и неизменного товарища всех его шалостей, Кирюшки. Лицо его перекосилось, на губах показалась пена и, как срубленный дуб, он грохнулся на пол.

В общем смятении один Богдан Карлыч не потерялся. По его распоряжению боярина подняли и бережно перенесли в его опочивальню.

— Экий грех! Ведь любимчик его, любимчик, а с душегубом утек! — перешептывались вслед остальные.

Всех пуще сокрушался старый приятель Ильи Юрьевича, Пыхач. Малодушно уклонившись сперва быть переносчиком дурной вести, он ушел даже нарочно из дому прогуляться. Когда же, вернувшись с прогулки, застал своего благодетеля уже без памяти, то, мучимый, быть может, и угрызениями совести, предался искреннему отчаянию и не отходил уже от него, как верный пес от своего умирающего господина.

Сильно были потрясены, конечно, и дети боярина: Илюша и Зоенька, особенно последняя. С ней сделалось нечто вроде истерического припадка. Учителю-лекарю, хлопотавшему около родителя, было уже не до дочки, и всю заботу об ней принял на себя Илюша. Понемногу ему удалось-таки настолько ее успокоить, что девочка временами только тихо всхлипывала, вздрагивая своими узенькими плечиками.

Когда тут Богдан Карлыч вышел к ним наконец из боярской опочивальни, оба — брат и сестра — кинулись к нему навстречу.

— Ну, что, Богдан Карлыч? Он опамятовался? Ему лучше?

Богдан Карлыч с мрачной миной покачал отрицательно головой.

— Мозговой удар — apoplexia cerebralis.

— Но вылечить все же можно?

— Надеяться, милые мои, всегда должно, все в Божьей воле! Удар с ним уже во второй раз. Теперь вся правая сторона отнялась, отнялся и язык. В таком виде больной может протянуть еще много лет, буде не случится только третьего удара. Телесное сложение у него крепкое.

— Да неужели и ты ничего не можешь сделать, Богдан Карлыч? — вскричала Зоенька и, повиснув на руке лекаря, судорожно опять зарыдала.

— Mein Kind, mein liebes, gutes Kind! Бог делает чудеса, — старался тот ее утешить. — Я сам помню у нас в Лобенштейне такой казус: одна больная десять лет с лишним пролежала этак в постели, не могла тронуть ни рукой, ни ногой. Вдруг кричат: "Пожар! Горим!" Как услышала она, так с перепугу вскочила на ноги и бегом на улицу.

— И совсем выздоровела?

— Не совсем, но с того самого часа она стала все-таки опять ходить, могла даже вязать чулок.

— Но не поджигать же нам для батюшки дом…

— Понятно, нет. Это было бы и грешно, и глупо.

— Ведь с домом, Зоенька, могли бы сгореть и люди, — пояснил Илюша. — Но вот что, Богдан Карлыч, кабы чем-нибудь другим потрясти душу батюшки, не испугом, а большой радостью?

— О! Радость излечила бы его еще вернее. Да откуда ее взять-то!

— А ежели бы, примерно, Юрий вернулся вдруг домой?

— Сам от себя он не вернется, для этого он слишком упрям и горд.

— Так послать кого в погоню за ним, рассказать, что батюшка из-за него же помирает. Я-то наверно бы вернулся!

— И он тоже вернется! — подхватила Зоенька. — Право, голубчик Богдан Карлыч, пошлем кого-нибудь, пошлем!

— Гм… Der Gedanke is gar nicht so ubel… (Мысль вовсе недурна…) Да кого послать? Сам я отлучиться от больного никак не смею.

— И не нужно, оставайся, я за ним поеду.

— Ты, малыш? Господь с тобой!

— Я, Богдан Карлыч, не такой уж малыш, мне пятнадцатый год, и меня, брата, Юрий скорее послушает, чем кого другого. Право, я поеду!

— Нет, тебя-то, Илюша, я уже не пущу, ни за что не пущу! — воспротивилась теперь и Зоенька и обеими руками обхватила брата.

— Да пойми же, дурочка, что я вернусь вместе с Юрием.

— Нет, нет, ни за что!

— Так пусть, значит, Юрий пропадает? Пусть батюшка умирает?

— Господи, Господи! — убивалась Зоенька. — Да ведь ты-то, Илюша, там тоже пропадешь!

— Не пропаду. Я возьму с собой верного человека… Хоть бы Кондратыча, он Кирюшкой только живет и дышит, из-за него он поедет хоть на край света.

— Да Бог с ним, с этим Кирюшкой! Он же, верно и подбил Юрия бежать. Что же ты молчишь, Богдан Карлыч? — воззвала девочка к учителю, стоявшему точно в раздумье. — Неужели ты все же пустишь Илюшу?

— Наугад этак, вестимо, не пустил бы, — отвечал Богдан Карлыч. — Скажи-ка, Илюша, что слышал ты от того Шмеля про атамана его Стеньку Разина? Где он теперь разбойничает? Все на Волге?