Страница 24 из 43
— Я, — говорит, — Лористон!
— Весьма приятно. Это вы ведь под Москвою приезжали к покойному нашему фельдмаршалу Кутузову от вашего императора с предложением заключить мир?
— Я…
— Теперь до мира не так уже далеко. А шпагу вашу все-таки пожалуйте.
Едет Эммануэль со своими двумя пленниками в город и в аллее предместья натыкается на целый отряд французов, которые Бог весть где еще замешкались. Было их четыре сотни при 50-ти офицерах; в эскорте же генерала Эммануэля всего-навсе 12 человек. Но за деревьями да в сумерках французам не видно было, что наших так мало.
— Кладите оружие! — крикнул им Эммануэль. Те стали совещаться.
— Сейчас же кладите оружие! Не то ни один из вас не уйдет живым! — крикнул он еще громче и взмахнул саблей, как бы собираясь вести своих в атаку.
Раздумывать уже не приходилось. Солдаты побросали свои ружья, а командовавший ими майор и другие офицеры отдали свои шпаги.
— Идите вперед! Мы поедем за вами.
— Позвольте, Николай Николаич, — перебил я Муравьева, — а Лористон-то чего молчал, не предупредил своих?
— В том-то и дело, что, попав в плен, он совсем духом упал, ничего кругом не видел и не слышал. Потом уже, узнав, что при нем 400 слишком человек французов сдалось маленькой кучке русских, он за голову схватился, проклинал свое беспамятство. Пришел он несколько в себя только тогда, когда предстал перед нашим государем. Обошелся с ним государь весьма ласково и приказал выдать ему из казны взаймы 500 червонцев, чтобы он до отсылки в Россию мог обзавестись здесь, в Лейпциге, всем, чем нужно, на дорогу.
— А что Понятовский? Удалось ему с его отрядом переплыть Эльстер?
— Нет, их понесло по теченью; теченье этой реки ведь очень быстрое; да вдогонку им был пущен еще град пуль. Немногие добрались до другого берега. Сам же Понятовский с конем скрылся под водой и уже не выплыл. Хоть и враг был нам, а рыцарь. Упокой Господь его душу! Кого тоже жаль, признаться, так старика-короля саксонского.
— А что с ним?
— Да ведь он до последнего дня не имел духу порвать с Наполеоном. Подданные же его давно уже не разделяли его чувств, и при въезде нашего государя в Лейпциг жители встретили его «виватами». Когда тут союзные монархи сошли с коней на дворцовой площади, первым их приветствовал шведский принц Бернадотт. Государь его дружески обнял и благодарил. А на лестнице дворца среди батальона своей лейб-гвардии стоял несчастный король с непокрытой головой. Бернадотт указал на него:
— Вот, ваше величество, король. Он желал бы также засвидетельствовать вам свое почтение.
Но добрейший государь наш остался на сей раз неумолим. Точно не слыша, он спросил:
— А где королева саксонская?
— Она ожидает ваше величество на верху лестницы.
— Так пойдемте к королеве.
Королевские гвардейцы отдали честь государю, король — низкий поклон, но государь, не взглянув даже на короля, точно его тут и не было, поднялся по лестнице к королеве.
— Да чего же еще, — говорю, — мог ожидать этот союзник нашего заклятого врага? И что будет с ним теперь?
— До окончания кампании его отвезут, говорят, в Берлин.
Октября 20. К законченному мною вчера рассказу о «битве народов» прибавлю еще пару слов. Уж коли меня, малую пичужку, наградой не обошли, то крупную птицу: орлов всяких и соколов, индюков и павлинов, наградили тем паче: Беннигсен и Барклай-де-Толли сделаны графами; Милорадович и Витгенштейн, имевшие уже сей титул, получили: первый — Андреевскую звезду, второй — золотую саблю с лаврами и алмазами. Из иноземных вождей Блюхеру по его заслугам Георгий 1-й степени пожалован, а князя Шварценберга великодушный государь наш еще на поле битвы кавалером того же высшего российского ордена поздравил: благо, что как главнокомандующий во время боя хоть не препятствовал над Наполеоном победу одержать.
С опалой здешнего короля наш русский князь Репнин вице-королем и генерал-губернатором королевства Саксонского назначен. Первым его делом было запрет наложить на фальшивые русские ассигнации, коих Наполеон в прошлом году на несколько миллионов выпустил. Публикацией всем и каждому объявлено, что все находящиеся в обращении таковые ассигнации должны быть ему, генерал-губернатору, немедленно представлены с предварением, что за утайку оных виновные будут сосланы в Сибирь и оштрафованы на сумму в пять раз большую против утаенной.
Союзная армия преследует теперь разбитого неприятеля. Главная квартира перенесена в Веймар, куда Муравьев и Сагайдачный тоже отбыли. Остаются здесь, кроме гарнизона да генерал-губернаторской канцелярии, одни раненые; из нашего отряда только я да хорунжий Порошин; при нас два казака для сопровождения до армии. Я-то хоть сейчас бы двинулся, но Порошин просит не бросать его. Бедняга весьма в нехорошем положении: ногу ему ниже колена осколком повредило. Когда-то еще поправится?
Октября 21. От Муравьева из Веймара при коротенькой записке получил высочайший приказ:
«За отличие при битве под Лейпцигом 4, б и 7 октября 1813 года производятся:…хорунжий Павел Порошин в сотники… юнкер Андрей Пруденский в хорунжий»…
Бегу к Порошину, показываю приказ:
— Честь имеем поздравить г-на сотника!
В первый раз за все время улыбнулся счастливой улыбкой.
— И вас тоже, голубчик, — говорит, — за знамя — Георгия, а за битву — чин офицерский своим чередом, — каково! Ну, теперь никакие доктора нас здесь не удержат. Вас-то ведь уже отпускают?
— Отпускают, — говорю. — Но нога у вас, Павел Игнатьич, еще в лубке; ехать верхом вам и думать нечего…
— В коляске поеду.
— Да коляски теперь в целом Лейпциге, слышно, не достать: все забраны Главной армией.
— Ну, так телега какая ни на есть найдется. Уж вы, Андрей Серапионыч не оставьте меня, поищите. А я вам за то подарок поднесу.
— Подарок?
— Да, старый мундир мой: по новой должности я и мундир себе новый закажу. Раздобудьте-ка мне также портного: чтобы к завтрашнему утру сшил; никаких денег не пожалею.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Форшпан. — «Германские Афины» и олимпиец Гёте. — Вартбург и келья Лютера. — «Человеческая жизнь в звериных образах». — Франкфурт-на-Майне. — «Удачная» операция
Наумбург, октября 23. Милый человек — Порошин, но и хлопот же с ним! Портного я ему с немалым трудом раздобыл, и к утру мундир его был готов. Что же до экипажа, то не токмо коляски, но и телеги сперва нигде допроситься не мог.
Один из наших двух казаков, Маслов, меня уже надоумил:
— Вы бы, ваше благородие, к бургомистру пошли, да по-нашему его, по-казацки отчитали: «Такой ты, мол, да сякой! Чтоб была коляска, хоть из земли выкопай!»
И пошел я к бургомистру.
Видит он, что перед ним юнкер, ну, и важность на себя напустил, стула даже не предложил.
— Это дело, — говорит, — меня не касается. Как топну я тут ногой, как гаркну:
— Крейцшокдоннер-элемент! Мы за вас жизни своей не жалели, а вы раненому офицеру экипажа дать не хотите?!
Побледнел он, тоном ниже взял:
— Не волнуйтесь, г-н офицер, пожалуйста, не волнуйтесь. Но сами же вы ведь убедились, что все экипажи в городе, и господские, и извозчичьи, разобраны…
— Так дайте нам, черт побери, хоть подводу, форшпан!
И обеими уж ногами затопал, саблей загремел, да еще с полдюжины наших русских, крепких словечек в лицо ему пустил. Возымело действие: стал у меня шелковый, другую песню затянул:
— Ах, вам форшпан? На форшпане вашему раненому приятелю и лежать будет куда удобнее, чем в коляске.
Не прошло и часа времени, как у нашего дома стоял форшпан — длиннейшая тележища, набитая сеном, на котором мы оба с Порошиным, как на пуховике, разлеглись; а наши два казака вершниками за нами следовали, с конями нашими в поводу.