Страница 37 из 38
– В этом я не сомневаюсь, – довольно насмешливо, однако не повышая голоса, заметил Мержи.
Госпожа де Шатовье прочла записку, засмеялась и передала одному из кавалеров, тот передал другому, и скоро во всей галерее не осталось человека, который не знал бы, что к Мержи неравнодушна какая-то испанка.
Когда взрывы хохота стали ослабевать, графиня насмешливым тоном спросила Мержи, красива ли та особа, которая написала ему записку.
– По чести, сударыня, она не уступает вам.
– Боже! Что я слышу! Вы ее, наверно, видели ночью, я же ее отлично знаю… Ну что ж, вас можно поздравить.
И она засмеялась еще громче.
– Прелесть моя! – обратилась к ней Шатовье. – Скажите, как зовут эту счастливицу испанку, которой удалось завладеть сердцем господина де Мержи?
– Я назову ее имя, но пусть сначала господин де Мержи скажет при всех этих дамах, видел ли он свою возлюбленную при дневном свете.
На Мержи нельзя было смотреть без улыбки: он чувствовал себя крайне неловко, лицо его выражало попеременно то замешательство, то досаду. Он молчал.
– Ну хорошо, довольно тайн, – молвила графиня. – Записку эту написала сеньора донья Мария Родригес. Ее почерк я знаю не хуже, чем почерк моего отца.
– Мария Родригес! – воскликнули дамы и опять расхохотались.
Марии Родригес перевалило за пятьдесят. В Мадриде она была дуэньей. Каким ветром ее занесло во Францию и за какие заслуги Маргарита Валуа взяла ее ко двору, остается загадкой. Быть может, Маргарита держала около себя это чудище, чтобы при сопоставлении резче означились ее прелести, – так художники писали красавицу вместе с уродливым карликом. В Лувре Родригес смешила всех придворных дам чванным видом и старомодностью нарядов.
Мержи внутренне содрогнулся. Он видел дуэнью и сейчас, к ужасу своему, вспомнил, что дама в маске назвала себя Доньей Марией. У него все поплыло перед глазами. Он окончательно растерялся, а смех кругом становился все неудержимее.
– Она дама скромная, – продолжала графиня де Тюржи. – Лучшего выбора вы сделать не могли. Когда она вставит зубы и наденет черный парик, то еще хоть куда. Да и потом, ей, конечно, не больше шестидесяти.
– Она его приворожила! – воскликнула Шатовье.
– Так вы, значит, любитель древностей? – спросила еще одна дама.
– Жаль мне мужчин, – вздохнув, произнесла фрейлина королевы. – На них часто находит блажь.
Бернар по мере сил защищался. На него сыпался град издевательских поздравлений, он был в глупейшем положении, но тут вдруг в конце галереи показался король, шутки и смех разом стихли. Все спешили уступить ему дорогу, говор сменился молчанием.
Король имел долгую беседу с адмиралом у себя в кабинете и теперь, непринужденно опираясь на плечо Колиньи, провожал его. Седая борода и черное платье адмирала составляли резкую противоположность с молодым лицом Карла и его блиставшим отделкой нарядом. Глядя на них, можно было подумать, что юный король с редкой для монарха проницательностью избрал своим фаворитом добродетельнейшего и мудрейшего из подданных.
Пока они шли по галерее, все взоры были прикованы к ним, и вдруг Мержи услыхал над самым своим ухом чуть слышный шепот графини:
– Перестаньте дуться! Держите! Прочтете, только когда выйдете наружу.
Он держал в руках шляпу, и в ту же минуту что-то туда упало. Это был запечатанный лист бумаги, в который был завернут твердый предмет. Мержи переложил его в карман и через четверть часа, выйдя из Лувра, вскрыл – там оказались ключик и записка: "Этим ключом отворяется калитка в мой сад. Сегодня, в десять часов вечера. Я люблю Вас. Маски я уже не надену, и Вы увидите наконец донью Марию и Диану".
Король проводил адмирала до конца галереи.
– Прощайте, отец, – сказал он и пожал ему руку. – Вам известно, что я вас люблю, а я знаю, что вы мой – и телом и душою, со всеми потрохами.
Произнося эти слова, король расхохотался на всю галерею. Когда же, возвращаясь в кабинет, он проходил мимо капитана Жоржа, то остановился и обронил:
– Завтра после мессы зайдите ко мне в кабинет.
Внезапно король оглянулся и с некоторым страхом посмотрел на дверь, в которую только что вышел Колиньи, затем проследовал в кабинет и заперся с маршалом Ретцем.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. АУДИЕНЦИЯ
Macbeth
Do you find.
Your patience so pridominant in your nature,
That you can let this go?
Макбет
Иль так вы терпеливы,
Чтоб все спускать обидчику и впредь?
В назначенный час капитан Жорж явился в Лувр. Как скоро о нем доложили, придверник поднял ковровую портьеру и ввел его в кабинет короля. Государь сидел за маленьким столиком и, видимо, что-то писал; боясь, должно быть, потерять нить мыслей, которыми он был сейчас занят, он сделал знак капитану подождать. Капитан шагах в шести от стола замер в почтительной позе и от нечего делать стал водить глазами по комнате и изучать во всех подробностях ее убранство.
Убранство было весьма несложное; оно состояло почти исключительно из охотничьих принадлежностей, как попало развешанных по стене. Между длинной аркебузой и охотничьим рогом висела довольно хорошая картина, изображавшая деву Марию; над картиной была прикреплена к стене большая ветка букса. Столик, за которым писал государь, был завален бумагами и книгами. На полу валялись четки, молитвенничек, сетки для ловли птиц, сокольничьи колокольчики ~ все было свалено в одну кучу. Тут же на подушке спала большущая борзая собака. Внезапно король в бешенстве швырнул перо на пол, и с языка у него сорвалась непристойная брань. Опустив голову, он несколько раз неровным шагом прошелся по кабинету, потом неожиданно остановился перед капитаном и, словно только сейчас заметив его, бросил на него испуганный взгляд.
– Ах, это вы! – слегка подавшись назад, воскликнул он.
Капитан поклонился ему до земли.
– Очень рад вас видеть. Мне нужно было с вами поговорить… но…
Король запнулся.
Ловя окончание фразы, Жорж стоял с полуоткрытым ртом и вытянутой шеей, дюймов на шесть выставив левую ногу, – словом, если бы художник захотел изобразить ожидание, то более удачной позы для своей натуры он, по моему мнению, не мог бы выбрать. Король, однако, снова свесил голову на грудь, – мысли его, казалось, витали теперь бесконечно далеко от того, что он хотел было высказать.
Несколько минут длилось молчание. Король сел и усталым жестом провел рукой по лбу.
– Чертова рифма! – воскликнул он, топнув ногой, и вслед за тем раздалось звяканье длинных шпор, которые он носил на ботфортах.
Проснулась борзая и, решив, что хозяин ее зовет, вскочила, подошла к креслу, положила обе лапы ему на колени и, подняв острую свою морду, так что она оказалась гораздо выше головы Карла, разинула широкую пасть и без всяких церемоний зевнула, – собаку трудно было обучить хорошим манерам.
Король прогнал собаку, – она вздохнула и пошла на место.
Вновь как бы случайно встретившись глазами с капитаном, король сказал:
– Извините, Жорж! От этой… [132] рифмы меня в пот ударило.
– Я вам мешаю, ваше величество? – низко поклонившись, спросил капитан.
– Ничуть, ничуть, – отвечал король.
Он встал и в знак особого благоволения положил капитану руку на плечо. При этом он улыбался, но одними губами, – его отсутствующий взгляд не принимал в улыбке никакого участия.
– Вы еще не отдохнули после охоты? – спросил король. Приступить прямо к делу ему было, видимо, неловко. – С оленем пришлось повозиться.
– Государь! Если б давешний гон меня утомил, я был бы недостоин командовать отрядом легкой кавалерии вашего величества. Во время последних войн господин де Гиз видел, что я не слезаю с коня, и прозвал меня "албанцем".
131
Эпиграф к главе семнадцатой – из трагедии Шекспира "Макбет" (д. III, явл. 1). Перевод Ю. Корнеева.
132
Читателю предоставляется самому вставить эпитет. Карл IX любил выражения сильные, но зато не очень изящные.