Капут

Принц Евгений поднял голову, обратил взгляд к двери: его ноздри трепетали, как если бы запах мертвой кобылы явился на пороге комнаты и смотрел на нас. Но это был запах травы и листьев, запах моря и леса. Уже опустилась ночь, хотя какой-то неясный свет еще мерцал в небе. В том мертвом мерцании далекие дома Ниброплана, пароходы и парусники, пришвартованные вдоль причалов Страндвегена, деревья в парке, призрачные тени «Мыслителя» Родена и Ники Самофракийской отражались, деформируясь, в ночном пейзаже, как в рисунках Эрнста Юсефсона и Карла Хилла, видевших в своем меланхоличном безумстве животных, деревья, дома, корабли отраженными в пейзаже как в деформирующем зеркале.

– Его руки были похожи на ваши, – сказал я.

Принц Евгений посмотрел на свои руки, он выглядел несколько смущенным. У него были красивые белые руки потомка династии Бернадотов с тонкими бледными пальцами.

– Руки механика, водителя танка, ударника третьей пятилетки, они не менее красивы, чем ваши. Это те же руки Моцарта, Страдивариуса, Пикассо, Зауэрбруха, – сказал я ему.

Принц Евгений улыбнулся, слегка покраснел и сказал:

– Je suis d’autant plus fer de mes mains[40].

Голос ветра, похожий на долгое жалобное ржание, становился понемногу громче и резче. Это был ветер Севера, я слушал его, и меня пробирал озноб. Воспоминание о страшной зиме, проведенной на фронте в Карелии, в пригородах Ленинграда и на берегу Ладожского озера, вызывало видения первозданной белизны бескрайних карельских лесов; я вздрагивал, как если бы ветер, заставлявший дрожать стекла больших окон дворца, был безжалостным, леденящим ветром Карелии.

– Это северный ветер, – сказал принц Евгений.

– Да, это ветер Карелии, – сказал я, – я узнаю его голос.

И я стал рассказывать о лесах Райкколы и о лошадях в Ладоге.

III

Лошади во льду

В то утро я отправился со Свартстрёмом посмотреть, как освобождают лошадей из ледяного плена.

Зеленоватое солнце на бледном голубом небе сияло как недозрелое яблоко. С началом оттепели ледяная корка Ладожского озера стала скрипеть и стонать, время от времени испуская крики боли. Ночами в корсу, землянке, похороненной под снегом в чаше леса, мы слышали эти неожиданные скрипы и стоны, звучавшие до самого рассвета. Пришла весна, от озера веяло зловонным дыханием, запахом гнилого дерева и мокрых опилок – характерным запахом оттепели. Противоположный берег Ладоги виделся как тонкая карандашная линия на папиросной бумаге. Уже свободное от облаков небо было блеклого голубого, как веленовая бумага, цвета. Вдалеке над Ленинградом (серое облако дыма стояло над осажденным городом) оно выглядело несколько грязным и помятым. Зеленая вена пересекала горизонт, временами казалось, что видишь, как она пульсирует, будто наполненная горячей кровью.

В то утро мы пошли посмотреть, как освобождают лошадей из ледяного плена. Накануне вечером полковник Мерикаллио сказал, понюхав воздух: «Надо хоронить лошадей. Начинается весна».

Мы спустились к озеру сквозь густой березовый лес, усеянный огромными валунами, и неожиданно перед нами открылась матовая зеркальная поверхность бескрайнего озера.

Советский берег смутно виднелся на горизонте, окутанный серебристой дымкой, прорезанной голубыми и розовыми венами. Время от времени из дремучего, бесконечного леса Райкколы долетал монотонный призыв кукушки, священной птицы Карелии. Из лесной чащи доносились крики лесных обитателей, таинственные голоса звали, отвечали на зов, снова настойчиво и жалостливо взывали с ласковой упрямой мольбой.

Я вышел из корсу финского командного пункта и, прежде чем пойти к озеру, направился на поиски лейтенанта Свартстрёма, постучал в дверь его комнатки в корсу за конюшнями – там его не было. Лес казался пустынным. Стоял все тот же первобытный запах, теплый запах в холодном воздухе. Я подошел к лошадиной корсу. Девушка в форме лотты[41] готовила в ведре болтушку для лошади полковника.

– Yväpäivä, добрый день, – сказал я.

– Yväpäivä.

Это была дочь полковника Мерикаллио, высокая светловолосая девушка, финка из Оулу, что в Остроботнии. Она пошла с отцом на фронт еще в первую финскую войну 1939 года; став лоттой, устроилась при столовой командования, служила под надзором отца в нескольких сотнях метров от русских винтовок.

Посиневшими от холода руками она отламывала от большого пласта целлюлозы куски и бросала их в ведро с водой. Лошадь стояла привязанной к дереву и, почуяв запах целлюлозы, тянулась к ведру. Прошедшая зима была страшной: от сильных морозов, недоедания, невзгод и лишений лица финнов осунулись. Жесткие черты героев «Калевалы», какими их рисовал Галлен-Каллела, проступили в этих исхудалых, бледных ликах. Солдаты и дети, женщины, старики и животные – голодали все. Не было ни травинки сена, ни стебля соломы, ни зернышка овса, чтобы накормить лошадей; собак извели всех, многие солдаты носили перчатки из собачьего меха. Люди ели хлеб из целлюлозы, лошади привыкли к сладковатому вкусу целлюлозной массы, вкусу вареной бумаги.

Девушка отвязала лошадь, взяла ее под уздцы и, держа в левой руке ведро, подвела ее к стоящему на скамье деревянному корыту, налила целлюлозной болтушки, и лошадь принялась медленно есть, оглядываясь по сторонам. Она смотрела на озеро, тускло блестевшее за деревьями. От корыта поднималось облачко пара, лошадь погружала в облачко морду, потом поднимала ее, смотрела на озеро и издавала ржание.

– Что с ней? – спросил я девушку. – Кажется, она волнуется.

Дочь полковника Мерикаллио повернулась к озеру:

– Она чует лошадиный запах, – сказала она.

Я тоже чуял лошадиный запах: это был жирный, теплый запах, подслащенный ароматом сосновой смолы и легким березовым духом. Кукушка нанизывала свое «ку-ку» в гуще леса, белка взлетела вверх по дереву, держа хвост трубой. Девушка взяла ведро и вошла в лошадиную корсу. Я услыхал, как она разговаривает с лошадьми с неторопливой и нежной каденцией финского языка, услышал глухой стук копыт, звон упряжи, короткое нетерпеливое ржание.

Я пошел к озеру. Свартстрём ждал меня на повороте тропы, опершись о ствол дерева; на его голове была высокая, откинутая на затылок овчинная шапка, до половины бедра доходили сшитые из шкуры северного оленя лапландские сапоги с задранными вверх, как у персидских туфель, носами. Он стоял, прислонившись к дереву и постукивая потухшей трубкой о ладонь. Когда я подошел ближе, он поднял голову, улыбнулся и сказал:

– Yväpäivä.

– Yväpäivä, Свартстрём.

Он был бледен от усталости и бессонницы. Как бы извиняясь, он сказал, что всю ночь проходил по лесу с патрулем сиссит, партизан.

– А где полковник Мерикаллио? – спросил я.

– Пошел на передовую, – ответил Свартстрём. Он смотрел на меня снизу вверх, похлопывая потухшей трубкой о ладонь и поглядывая на озеро. Я видел, как трепещут его ноздри. Он дышал через нос, как все лесные люди, как это делают сиссит: осторожный, незаметный вдох-выдох тонкой струйки воздуха.

– Ты правда хочешь посмотреть? – сказал Свартстрём. – Лучше пошел бы с полковником на передовую. Он отправился туда нарочно, чтобы не видеть, как потащат лошадей.

Ветер доносил лошадиный запах, жирный сладковатый запах.

– Я хочу посмотреть на них в последний раз, прежде чем их увезут.

Мы зашагали к озеру. Снег стал ноздреватым, это был весенний снег уже не белого, а цвета слоновой кости, с зелеными и желтыми пятнами очень старой кости. В некоторых местах снег принял винный цвет от красных гранитных скал. В разреженных местах леса снег выглядел покрывалом из прозрачного ледяного полотна, он был похож на блестящую пластину стекла из Оррефорса, в нем виднелись сосновые иглы, листья, цветные камушки, травинки, лоскутки белой коры, в которую одеты березы. Извивистые корни деревьев, похожие на застывших змей, проглядывали через стеклянные пластины, и казалось, что деревья берут жизненные соки изо льда, что первые молодые листочки нежно-зеленого цвета тянут соки из этой безжизненной стеклянной материи. В воздухе носились странные звуки: не стон железа под молотом кузнеца, не долгий дрожащий звон колокола на ветру, не растянутый приглушенный звук стекла от щелчка пальцем, не высокое округлое жужжание дикого пчелиного роя, блуждающего в чаще леса, – это был плач, крик раненого животного, голос одинокой отчаянной агонии, он пролетал по небу как стая невидимых страдающих птиц. Зима, страшная зима 1941 года, она была великим наказанием, great plague, великим бедствием, финского народа; эта белая чума, переполнившая лазареты и кладбища всей Финляндии, лежала теперь огромным голым трупом на лесах и озерах. Ее большое разлагающееся тело смягчало воздух первозданным запахом гнилого дерева, а первый весенний ветер уже приносил свои усталые ароматы, свои теплые запахи, свое песье дыхание, животное и потаенное, а сам снег казался теплым.

40

Я тоже очень горжусь своими руками (фр.).

41

Форма женской военизированной организации «Лотта Свярд» (существовала в Финляндии с 1919 по 1944 год).