Страница 107 из 115
Обмыслив все это, он впал в расстройство и хандру. Самолюбие не позволяло умалять себя, а ведь все могло сложиться по-другому, будь он менее самовит. Все ведь видел, все проницал. Ан не до края. Был увлечен частностями, а охватить все в целом, вплоть до конечной виктории, не смог.
Успокаивал себя: воюем-то на все стороны, с юга турки, с севера шведы, может ли достать силы на всех!
Беспокойство причиняла Франция. Там стряслась революция, король и королева были под арестом, аристократы бежали кто куда, а разбушевавшаяся чернь казнила оставшихся самым свирепым образом. Все это казалось непостижимым и было опасно. Екатерина наставляла его: «Буде из французов попадет кто в полон, то прошу прямо отправить к Кошкину (пермскому и тобольскому генерал-губернатору) в Сибирь в Северную, дабы у них отбить охоту ездить и наставлять турок».
Но были и другие французы, беглецы волею революции, оказавшиеся в России, желавшие ей служить и ее наставлять: маркизы, графы, виконты, случалось, даже герцоги. Потемкин принимал их без особой охоты: аристократический гонор не оставлял их. Несколько утешало его одно: язык, которым владели все без исключения русские аристократы, дворяне. Притом владели иной раз куда лучше, чем своим родным.
«Бог не выдаст, свинья не съест, — часто повторял он, размышляя над всеми обстоятельствами действительности. Лишь бы над нами пребывала Божья благодать».
Пока что он чувствовал слабое, но благоприятство. На капитуляцию сдался замок Хаджибей, за ним — Паланка. При всем этом оказал великое пособие портарь, произведенный им в секунд-майоры, Марк Иванович Гаюс. Этот молдавский портарь был со всеми пашами чуть ли не на дружеской ноге. Пробравшись в турецкое укрепление, он убеждал сераскера сдать его русским. В противном-де случае они превратят его в развалины, ибо их армия во много раз сильней. Заодно рассказывал он им о печальной участи главной турецкой армии и о смерти великого везира, не перенесшего позора поражения.
— Впрочем, он бы и так лишился головы, — заканчивал Марк.
Действовало! Почти безотказно.
Но вот подошли к Аккерману. На широко разлившееся устье Днестра как бы презрительно глядела с высоты грозная крепость, щурясь узкими глазами бойниц.
Ни Хаджибей, ни Паланка в зачет не шли: там все было как-то несерьезно. А здесь была натуральная крепость, и вид у нее был неприступный.
Светлейший чесал в затылке: неужто придется штурмовать?
— Василий! — кликнул он Попова. — Доставь мне нашего портария. Пусть поскорей явится: дело не терпит отлагательства.
Портарий, он же Марк Гаюс, не помедлил.
— Вот что, милейший, — встретил его князь, — будь ты голубком и запорхни в сию крепость. Она приглянулась мне снаружи, желал бы поглядеть на нее и изнутри: так ли хороша. Жаль будет, ежели наши пушки разворотят сии древние стены. Как ты полагаешь?
— Я с вами совершенно согласен, ваша светлость. И надеюсь, что сераскер тоже согласится и будет сговорчив.
— Бумага тебе надобна, яко в клюве оливковая ветвь. Ультиматум.
— Хороша оливковая ветвь! — усмехнулся Марк. — Я изначала на словах изложу. Бумага — на крайний случай.
— Тебе видней. Условия, как ты знаешь, просты: ключи от крепости — воля, свободный выход с пожитками. Оружие скласть на площади. Ежели воспротивится — пусть пеняет на себя: разнесем в пух и прах. Сколь дать на рассмотрение?
— Трех дней даже много.
— Будь по-твоему — три дня. Один пойдешь?
— Как всегда. Мне провожатые не надобны, толмачи — тож.
— Ну тогда с Богом. — И Потемкин перекрестил его. — Буде сдадут на пароль, ты внакладе не останешься: собственноручно Георгия на шею повешу.
— Не пролилась бы кровь — вот высшая награда, ваша светлость.
— Славно говоришь, — растроганно произнес князь. — Неустанно о сем твержу и всем наказую. За одни таковые слова награды достоин. Ступай же. И да пребудет с тобою Николай Угодник, наш святитель и покровитель.
Почтенный Кудратулла-паша начальствовал над крепостью едва ли не два десятка лет. Он был двухбунчужный и потому несменяемый. Сведущие уверяли, что вся сила паши в его имени. Оно переводилось так: «Тот, через которого проявляется могущество Аллаха». Поэтому-де сераскер пребывает в уверенности, что он находится под высочайшей защитой и покровительством и ничто ему не грозит.
Марка проводили к нему: его, как обычно, приняли за своего. Паша восседал на возвышении, на подносе дымился кальян. Чего прежде не было, так это золоченой клетки, в которой качался на жердочке зеленый попугай.
— С чем ты прибыл ко мне? — Паша был убежден, что перед ним, как бывало прежде, посланец господаря Молдавии.
— Да пребудет над тобой милость Аллаха, о паша, награжденный его бессмертным именем…
— Награжденный и огражденный, — перебил его паша. — Так что привело тебя сюда? В добром ли здравии пребывает твой высокий повелитель, вассал нашего могущественного султана, да продлятся его дни?
— У меня теперь другой повелитель, о любимец Аллаха.
— Как? — Кудратулла округлил глаза. — Неужто твой повелитель, которого я знавал, вызвал гнев падишаха?
— Владыки меняются, народ остается, — уклончиво отвечал Марк.
Сераскер страдал забывчивостью, если не размягченностью мозгов. Мало кто из господарей высиживал на престоле более двух-трех лет. Находился претендент, выкладывавший за княжеский титул больше денег, нежели мог заплатить царствующий господарь: турки продавали княжества тому, кто богаче. Они продавали все доходные должности. Да и сераскер уплачивал регулярную дань в казну султана.
— Не лишился ли ты должности? — подозрительно глянул на него Кудратулла.
— О почтеннейший, ты забыл истину, провозглашенную в Коране: не сокрушайся, потеряв; потерянное вознаграждается по соизволению Аллаха.
— Верно, — качнул головой сераскер, и при этом движении чалма съехала набок. Он заботливо водворил ее на место. — Так кому ты теперь служишь? Не хотел бы ты быть у меня главою сборщиков налогов? Нынешний бестолков и слишком много прилипает к его рукам.
— Ты оказываешь мне несравненную честь, о любимец султана. — И Марк приложил руку к сердцу. — Но я с сокрушенным сердцем вынужден отклонить ее. Мне предложил место главный русский генерал.
Кудратулла остолбенело глядел на него, губы его шевелились, но не могли вытолкнуть ни единого звука.
— Шутки твои неуместны, — наконец пробормотал он.
— Можно ли мне шутить пред твоей высокой персоной? И пусть меня покарает Аллах, если я говорю неправду. Огромное русское войско обложило крепость со всех сторон, и ты знаешь об этом. Твой гарнизон невелик, как я успел заметить, и продержится от силы неделю. Главный русский генерал предлагает тебе почетный выход из крепости с музыкой и с одним знаменем. Остальные знамена и оружие ты должен будешь сложить на площади. Тебе будут предоставлены повозки с лошадьми и волами в достаточном количестве, равно и шебеки для плавания. Ты волен будешь избрать себе новое пристанище. Подумай.
Кудратулла потерянно молчал, как видно, не в силах осмыслить услышанное. Наконец слова Марка проникли в его сознание, и он коснеющим языком произнес:
— Дашь ли ты мне время на размышление? Это очень важное решение, и я не могу сразу дать тебе ответ, — он начинал набирать силу, — у меня есть советники, аги и белюк-баши…
— Само собою, почтенный паша, само собою. Через три дня я приду за ответом. В твоих интересах избежать жестокого кровопролития.
Дело было сделано. Паша оказался сговорчив и здравомыслящ: он выполнил все условия капитуляции и получил все обещанное для ретирады.
Потемкин обнял своего портария, своего секунд-майора, умевшего столь красноречиво и убедительно разговаривать с турецкими пашами. Он возложил на его грудь Георгия на ленте.
Крепость опустела. Князь взошел на минарет, торчавший, словно огромный палец, посреди площади. На ней возлежала груда ружей, ятаганов и другой амуниции. Знамена были сложены отдельно.
Потемкин приложил к глазу зрительную трубу. Лиман открывался весь, вплоть до моря. Оно казалось серым и пустынным. Он повернулся в другую сторону, туда, откуда притекал Днестр. Там были грозные Бендеры, Или отсюда они казались грозными?