Здесь и сейчас

– Пять, один, семь.

Изо всех сил стараюсь говорить уверенным тоном.

Мигель сверяется с данными в компьютере и пододвигает ко мне цифровой блокнот.

– Распишитесь здесь, пожалуйста.

Ставлю какую-то закорючку, впрочем, я всегда так расписываюсь, не разобрать ни буквы.

– Поднимайтесь на лифте на пятый этаж, два поворота направо, один налево, – говорит он. Откидывается на спинку кресла, снова надевает наушники.

Кабина лифта такой величины, что можно въехать на машине. Провожу карточкой в щели, жму кнопку пятого этажа, загорается лампочка. Ладони мои вспотели, ноги так и пляшут.

– Долго нам здесь оставаться нельзя, – говорит Итан. – Делаем дело и сразу уходим.

Мы шагаем по бетонному коридору. Итана, конечно, тоже мучает мысль о том, что про это место знаем не только мы с ним.

Я киваю. Сквозь несколько окон, застекленных толстыми стеклами, виден пробегающий свет автомобильных фар с шоссе, вызывающий какое-то тошнотворное чувство.

Сощурившись, стараясь удержать дрожащую руку, поворачиваю ключ в замке. Щелчок, и я открываю дверь. Кладу ключ обратно в карман куртки, застегиваю на молнию.

Итан шарит рукой по стенке, пытаясь найти выключатель, находит, наверху вспыхивает лампа дневного света, которая сначала долго шипит и мигает, пока не разгорается в полную силу.

Мы находимся в помещении футов шесть в ширину и девять в длину. Две стенки полностью закрывают грубо сколоченные полки, почти полностью пустые. Только на одной из средних полок стоят четыре коробки с папками и красный скоросшиватель.

Я шагаю внутрь, Итан идет за мной. Оглядывается на дверь.

– Оставить открытой?

Если закрыть, мне станет страшно. В коридоре ни души.

– Да.

– Начнем с этой? – спрашивает он и берет первую коробку.

Я киваю. Чтобы притронуться к этим коробкам, мне нужно собраться с духом.

– Здесь подшивка газет, – говорит Итан.

Интересно, в голосе его не слышно разочарования. Неужели он надеялся увидеть здесь схему какой-нибудь умопомрачительной технологии или механизма?

– Что-то не очень похоже… на послание из будущего.

– Ну да. Я посмотрю, не возражаешь?

– Давай.

Я беру вторую коробку. Страшно открывать, но пытаюсь уговорить себя. Это не страх перед неизвестностью, сказываются годы промывания мозгов: ни в коем случае нельзя вторгаться в чужую жизнь. Нам не свойственны такие чувства, например, как чувство спокойствия и безопасности, чувство доверия к людям, зато чувство вины, чувство постоянной угрозы не покидают нас ни на минуту.

Коробка разделена на несколько отделений, и на стенке одного из них вижу свои инициалы – мои прежние инициалы, – написанные черным маркером. В духе иммигрантов, прибывавших на остров Эллис. Оказавшись здесь, мы все поголовно сменили фамилии.

Первое, что попадается под руку, – высохший листок бумаги с детским рисунком цветными карандашами, на котором незрелой рукой ребенка изображена семья: ноги в виде палочек, заканчивающихся овалом ступней, на руках по пять сосисок, и голова как леденец на палочке. Отец с прямыми черными волосами и украшенный бородой, мать с прической, раскрашенной желтым карандашом, держит за руку яйцеголовую девочку в голубом платье, довольно большую, с темными волосами, как у отца, и серовато-голубыми пятнышками глаз, как у матери. Девочка держит за руку маленького темноволосого мальчика.

Я вся размякаю – странное ощущение, когда вспоминаю, как я его рисовала, – а память об этом, хоть и очень бледная, все же сохранилась. Делаю попытку соединить девочку в этом воспоминании с девушкой, которая сейчас разглядывает рисунок.

Под рисунком лежит поздравительная карточка ко дню рождения папы, также сделанная руками маленькой девочки из воспоминания, то есть моими руками. И еще одна, потом еще. На первой какие-то каракули и мое имя, выведенное большими прописными буквами с наклоном назад и пририсованными внизу туфельками, словно я никогда прежде букв не писала. Это была я. Это мое имя. Я писала открытку собственному отцу.

Сажусь на пол и кладу ящик себе на колени. Вот самые ранние мои попытки освоить написание букв алфавита и цифр от единицы до двадцати, диктанты, которые мне диктовал папа, полстранички с описанием моего новорожденного брата, мой первый рассказ о прочитанной книге.

Вот сочинения, которые я писала на разные темы: об изобретении Интернета, о водном кризисе 2044 года, о буране 2072 года, когда на Восточном побережье за одну ночь навалило больше четырех футов снега. Я помню их наизусть, мне даже не нужно читать. Сверху на каждом листке стоит оценка. Я очень просила папу выставлять мне оценки, чтобы я чувствовала себя не ребенком, который пишет что-то за кухонным столом, а настоящей школьницей. Я читала о них в книгах.

Есть и сочинение, которое я начала писать о чуме крови 2087 года, но так и не закончила. Внизу под моим именем стоит дата: 2095 год. Я хорошо помню, какой предлог придумала, чтобы бросить писать, а также истинную причину. Снова надвигалась чума. И это было не какое-то далекое прошлое, волны эпидемии бились о нашу дверь. Лучше писать сочинения о том, что уже позади, так я решила. Мне казалось, эти волны – лишь предвестники грядущих бурь.

В другом отделении ящика лежат вещи, принадлежавшие маме: сложенные дипломы колледжа и медицинского института, разные сертификаты и свидетельства о наградах. Как трогательно, что папа сохранил это все. Ее лаборатория закрылась в конце семидесятых, поэтому от более позднего времени мало что осталось. Я нахожу вырезку из газеты, издававшейся в ее колледже, и мне хочется рассмотреть ее получше. Но прочитать могу только крупный шрифт, где написано, что мама – победитель межуниверситетского диспута. Участница дебатов! Мне кажется, это абсолютно невозможно представить. Гляжу на фотографию, с которой она улыбается мне широкой, уверенной улыбкой. «Неужели ты и вправду моя мама?» – хочется спросить у этой девушки с фотографии.

Все, больше смотреть не могу. Вещи в коробке погружают меня в глубины памяти, каждый предмет пробуждает воспоминания о том, какой я была прежде, словно чьи-то незримые пальцы трогают в душе струны разной длины и те отзываются, каждая своим собственным звуком. И каждая напоминает мне о Паппи, образ которого медленно и болезненно превращается в старика, умершего на моих коленях.

Это прошлое мне было приказано забыть. Но оно здесь, перед глазами. Это часть моей души, неуничтожимая часть моей личности.

И если это пока еще не случилось, то вовсе не значит, что не случилось вообще. Случилось. Это часть реальности, в которой я жила. А я реальна. Я настоящая, из плоти и крови, и тот факт, что я совершила переход во времени, не означает, будто я возникла из ничего, явилась сюда из ниоткуда. У меня была настоящая семья. И когда-то мы были счастливы вместе.

Слышу за спиной шуршание бумаги, оборачиваюсь. Заставляю себя вернуться в это время, в эту комнату, где рядом сидит человек по имени Итан.

– Что там у тебя?

– Вот газета за вторник. – (Я встаю и подхожу к нему.) – Не прошлый вторник, а будущий.

В руках у Итана помятый и пожелтевший номер «Нью-Йорк таймс», речь в нем идет о событиях, которые еще не произошли. Прищурившись, пытаюсь разобрать дату. Я знаю это воскресенье. Об этом воскресенье я много думала в свое время. Ведь именно в этот день станет ясно, что уже слишком поздно.

– А что в других номерах?

Аккуратная пачка уже просмотренных номеров лежит рядом с Итаном на полу. Он протягивает мне воскресный номер.

– Этот был на самом верху. Самый истрепанный, наверное, он читал и перечитывал его много раз. Не удивительно.

Я киваю. Складываю газету и сую в рюкзачок, который Итан прихватил с собой на случай, если придется быстро уходить.

– Тут всего примерно десяток номеров. Первый за две тысячи десятый год, ну и так далее до нынешнего года. – Итан качает головой, взгляд несколько рассеянный, отвлеченный, он что-то прикидывает. – Я и не знал, что они будут выходить. Смотри. – Он снимает с полки еще одну стопку и внимательно просматривает номера. – Два за этот месяц, один за конец года, один за следующий год, один еще за следующий, а потом… – Он изучает последний номер в коробке. – Невероятно. Июнь две тысячи двадцать первого года.