Страница 3 из 10
– Не кажется ли вам, господа, что место сие будет достаточно уединённым? – Вычурная манера выражаться никак не вязалась с внешним видом остроносого смуглого брюнета с курчавыми бакенбардами и коротко остриженной головой. Он осторожно, чтобы бутылка не выскользнула из кармана, ткнул пальцем – скудное освещение не помешало Семёну разглядеть наколотый «перстень» – в сторону поразительно уродливой конструкции в ближайшем углу скверика.
Конструкция представляла собой здоровенную бетонную плиту, из центра которой торчали пять толстых арматурин, завязанных сложным, вызывающим сомнительные ассоциации узлом. Композиция работы модного скульптора Эрнста Шемякители «Памяти жертв репрессий за нетрадиционную сексуальную ориентацию». Выкрашенные в зелёный цвет арматурины символизировали ростки свободы, безжалостно скрученные тиранией. Бронзовую табличку какие-то умные люди уже успели уволочь и сдать в металлолом. Семён и сам на неё рассчитывал, но всё руки не доходили, а теперь оставалось лишь надеяться, что быстро поставят новую.
– Мне лично без разницы, как вы понимаете, – ответил призрак, – так что, ежели Михаил Юрьевич не возражает…
– А хрен ли нам разницы, милостивые государи мои? – откликнулся Михаил Юрьевич, не менее коротко стриженый круглолицый коротыш с тонкими усиками. – Александр Сергеевич, душа моя, прошу, располагайтесь!
Он распластал на бетоне толстую газету – рекламную, судя по яркости картинок. Помянутый уселся, аккуратно выставив бутылки на плиту. Примостив рядом свою часть емкостей, усач пристроился на другой угол.
– М-мать! – проворчал Александр Сергеевич. – Стаканы забыли! Козьма, сходи, что ли?
Призрак, кивнув, развернулся и уплыл обратно к ларьку.
– Во! – отметил Гарик, невежливо тыча когтистым пальцем в сторону мужиков. – Живут же люди! А у нас – сплошная работа, чтоб её…
– Кому-то работать, кому-то и отдыхать. Эти, кстати, уже… наотдыхались, – меланхолично отметил Семён, переводя взгляд с мужиков на порхающего в тусклом свете фонаря снежного мотылька. Беззаботное насекомое могло ничего не опасаться – последние лапландские кочующие пауки ушли на Север ещё пару недель назад. Или, если быть точным, почти ничего. – Зато ты летать можешь.
– Это да. – Сосед опять пошевелил чем-то невидимым. – Летать – это, конечно, неплохо. Даже очень. А работать… Разве это – работа для меня? Ты ж понимаешь, Семён! – Он энергично потряс стиснутой в кулак передней лапой. – Дай сигарету.
– На, – сказал Семён бесцветным голосом, подбросив вверх ту, что держал в руках. Гарик поймал сигарету на лету, повертел перед глазами и сунул в пасть, моментально окутавшись облаком дыма.
– Я ещё и не такое могу! – горделиво заявил Гарик и неожиданно сменил тему. – Не, ну ты посмотри вокруг! Романтика, блин, какая! Красота вокруг! Ночь, улица, фонарь… – Он очертил мироздание широким жестом когтя.
– Аптека, – съязвил Семён.
– Какая, нафиг, аптека? Где ты тут аптеку увидел? В «Доме на набережной» ближайшая, кажется. Или за каналом, если напрямик лететь? Не помню…
– Это не я. Это Блок. Поэт такой. Известный.
– Не знаю такого.
– А что ты вообще знаешь? Ни в школе толком не учился, ни рекламы по ящику не смотрел… – пробормотал Семён, по-прежнему не отрывая взгляда от мотылька, порхающего уже над самым горлышком бутылки, валяющейся возле храпящего душили.
– Да ну её, эту школу! Уроки учи, за партой сиди, курить не смей… Что мне там вообще делать? – искренне возмутился Гарик. – У меня ж память эйдетическая, один раз гляну в книгу…
– И увидишь фигу. Луиша Фигу, – прервал Семён. – Всё это я уже не раз слышал: «Я то, я сё…» Грамотей ты у нас тот ещё. Как нынешний президент… одной американской страны. А скажи-ка мне, кстати, образованный друг мой Игорь Святославич… Ты хоть в курсе, как этого президента звать вообще, а?
– США, что ли? – переспросил Гарик.
Семён, злорадно ухмыляясь, кивнул.
– Как же это называется… Степь? Не, вроде не то… Пампасы? Прерия? – забормотал себе под нос экзаменуемый. – Саванна?
– На волю, на волю! В пампасы! – Семён расхохотался. – Эх ты, тушкан мексиканский… «У меня память абсолютная, эйдетическая!» Тьфу! – В запале позабыв о замечании, недавно сделанном Гарику, сам смачно сплюнул. В урну.
– Ну, это… Так то только на нужные вещи, – сконфуженно пробормотал Гарик, – а ненужными я голову не гружу. Как, кстати, его зовут?
– Буш. – Уже успокоившийся Семён покачал головой. – Да-а, Гарик, тебе в Америку самая прямая дорога. С такими-то знаниями… Тебя там через год сенатором сделают.
Мимо них опять бесшумно проплыл призрак Козьма. На этот раз со стаканами в руках. Семён вытащил ещё одну сигарету и принялся рыться по карманам в тщетной надежде найти запасную зажигалку.
– Сенатором? – задумчиво произнёс Гарик. – Не. К чему мне? Не в том дело-то…
– А в чём же?
– Вот ты, к примеру, о чём думаешь? О чём мечтаешь?
– О чём тут мечтать?! Мечты ему подавай! – неожиданно резко огрызнулся Семён. – Некогда мне голову всякой фигнёй забивать.
– А у меня, знаешь, есть мечта… – Гарик глубоко затянулся и пояснил: – Заветная.
– Ну? – Семён даже не попытался изобразить интерес. – Излагай, Чернышевский ты наш. Не томи…
– Ты только представь: лежу я у себя в покоях, кругом золото – ну там яйца, оклады разные, – а передо мной принцесса бродит, настоящая. Пыль с брюликов тряпочкой сметает. А ещё две в это время цацки примеряют… – Гарик с тоской вздохнул. – К показу готовятся.
– Да-а… – покачал головой Семён, – не дура у тебя губа, ой не дура… Это куда ж тебе надо влезть, чтоб всё было? Разве только в Алмазный фонд или Форт-Нокс какой…
– Какой-какой фонд? – с неожиданным интересом переспросил Гарик.
– Алмазный, – ответил Семён, пытаясь отыскать взглядом мотылька. Тот обнаружился быстро: какой-то домовой – кажется, из бригады деда Нафани – согнал насекомое с горлышка бутылки, валявшейся возле медведя, а саму бутылку аккуратно подобрал и унёс. Мотылёк взмыл повыше и зигзагами направился в сторону расположившейся на памятнике троицы. Постепенно приближаясь к Семёну и Гарику.
– А что в этом твоём Форт-Ноксе? – прикинув что-то на пальцах, уточнил Гарик.
– Золотой запас. США и чей-то ещё. Кажется, наш тоже…
– США, говоришь? О как!..
Семён, уже не раз наблюдавший подобную картину, разглядел, как шея соседа вытянулась во всю свою немалую длину. Сухо клацнули челюсти, и в воздухе закружилась пара белых чешуек. Семён грустно улыбнулся.
– М-м! – Гарик облизнулся. – Вкуснятина…
Семёна опять накрыла волна дыма. Не выдержав, он встал и, не слушая продолжавшего что-то увлечённо болтать Гарика, двинулся к памятнику. Мужики насторожённо наблюдали за его приближением.
– Огоньку не найдётся, уважаемые?
Огонек нашёлся сразу. Прикурив, Семён поблагодарил и заметил:
– Вы бы не сидели здесь на памятнике-то. На лавочке и удобнее, и урна, опять же…
– Вы хотите сказать, что это, – тот, кого называли Александром Сергеевичем, брезгливо потыкал в клубок арматуры, – памятник? И кому же ставят… э-э… такие памятники?!
– Жертвам репрессий за нетрадиционную сексуальную ориентацию, – изо всех сил стремясь сохранить каменное лицо, ответил Семён. И, увидев на лицах абсолютное непонимание, вежливо пояснил: – Петухам. Очковым.
Оба мужика разом вскочили и принялись старательно стряхивать со штанов воображаемую грязь. Призрак тоже брезгливо отодвинулся. Не отказав себе в удовольствии понаблюдать за перемещением компании на лавочку, Семён побрёл обратно. Гарик, очевидно, так и не заметивший его кратковременного отсутствия, продолжал что-то вещать, размахивая догоревшим почти до фильтра окурком:
– …Вот я и думаю, а что, если…
Но узнать, что именно пришло в голову соседу, Семёну так и не довелось. Сверху раздался резкий, неприятный звук пейджера. Гарик, швырнув окурок на газон, завозился на своей ветке. На голову Семёну посыпалась труха.
– Вызывают? – спросил он, отряхиваясь. После чего поднял окурок и аккуратно переправил в урну.