Не отверну лица

Безбилетные поклонники занимали ближние подступы к экрану. Ребятишки рассаживались на капоты автомашин, народ повзрослее расстилал газеты на тротуарах. Некоторые сидели на рюкзаках и даже на раздвижных стульях.

Галинский довольно скоро обошел вокруг здания. Ему удалось протиснуться внутрь плотного скопления зрителей в одном месте и вызволить из дружеского плена двух ребят. Но — увы! — среди них не оказалось Вербова.

Резко прозвучал сигнал, призывающий занять свои места.

Раздумывая о Вербове, Галинский прислонился к высокому газону. Глаза его напряженно блуждали по невообразимой людской и машинной толчее. Его занимал то один, то другой объект. Но вот прозвучал звонок. Пора было возвращаться.

И вдруг Галинский поймал себя на мысли, что уже несколько секунд глядит в лицо седеющему, чуть сгорбленному, но еще достаточно крепкому человеку. Мужчина этот был худ, поджар, с мускулистым обветренным лицом. Американец без особого интереса следил за настройкой телевизора.

На улице было еще достаточно света, чтобы разглядеть на человеке аккуратно выглаженный костюм в большую серую клетку, галстук бабочкой, черные узконосые туфли, начищенные до блеска.

Мужчина опирался на тонкую металлическую трость.

Два мальчика, с которыми владелец трости изредка переговаривался, взгромоздились на ближний темно-синий «кадиллак». Они были в пестрых дорожных курточках с капюшонами.

Девочка-негритянка, стоявшая рядом с мужчиной, длинная, почти вровень с ним ростом, с развитой не по годам фигурой, перехватила неосторожный взгляд Галинского. С подозрительной веселостью, почти не мигая, она уставилась на артиста огромными темными с голубоватыми белками глазами и тихонько теребила седого мужчину за рукав.

— Держи себя спокойнее, Энн, — с вежливой настойчивостью проговорил, чуть наклонившись к девочке, мужчина. — Ведь ты самая старшая среди «коробейников»...

Когда негритянка снова поглядела в сторону Галинского, артист, будто загипнотизированный ее большими черными, с голубоватыми белками глазами, подошел к путешественникам.

— Прошу извинить, — с нарочитой медлительностью, чтобы не выдать свое произношение, проговорил он. — Мне показалось, что я слышу южную речь.

— О, да! Мы — луизианцы, — поспешно отозвался американец. Глаза печальные, глубокие со смутной тревогой и недоверием изучали подошедшего несколько секунд. Затем учитель коротко взглянул через плечо на ребят и, не найдя в их поведении ничего предосудительного, с отчетливой холодностью спросил:

— Чем могу служить?

Он принял артиста за переодетого полицейского.

— Видите ли, — снова запнулся танцор не столько из-за нехватки слов, сколько из-за недостатка уверенности. — Видите ли... Руководитель ансамбля хотел с вами встретиться... Надеюсь, это не отняло бы много времени.

Мортон Лейк с недоверием посмотрел ему в глаза, вопросительно и долго, прежде чем ответить. В черных, чуть поблекших зрачках его откуда-то из глубины выдвинулся, вспыхнул и тут же погас огонек.

— Вы, очевидно, имели в виду какого-то другого Лейка. Наша фамилия довольно распространена в Америке. Но если вам попалась на глаза открытка нашего Артура, — он снова покосился в сторону ребят, — просим извинить. Не придавайте этому особого значения.

Лейк как бы выручал Галинского — этот добрый проницательный человек, понявший, в какую нелепую историю попал молодой артист, навязавшись со своей непродуманной идеей. Но Галинский решил не отступать.

— Речь идет именно о вас, мистер Лейк...

Лейк приподнял голову, поглядел на мелькающий экран телевизора и вдруг согласился:

— Хорошо, если это в самом деле так, то я с ребятами приду завтра к гостинице, сославшись на наш разговор... Но, право, мне кажется, все это лишь недоразумение.

— Вы нужны нам сейчас, — отметая всякие сомнения, заключил танцор, позабыв об акценте. — Пожалуйста, идите за мной... Запомните: вы — делегация от школы. Ясно?

Едва ли кто-нибудь из участников ансамбля похвалил бы эту затею: провести целую группу людей в осажденный публикой зал. Но бывают в жизни моменты, когда и подумать как следует не остается времени.

Им чертовски повезло. Выставив впереди себя самого маленького из луизианцев с букетом цветов, танцор повел их сквозь коридор полицейских, восклицая:

— Делегация! Делегация!

Быстрее, чем можно было предположить, они достигли служебного входа в театр. Вот уже мелькнул в глубине сцены конферансье, вприпрыжку побежал переодетый в синие шаровары и подпоясанный, оксамитовым кушаком Вербов. Оркестр давал пробные аккорды.

Все шло как нельзя успешнее. Администрация надумала перебросить в зал из чердачных помещений несколько десятков подставных кресел, и «делегация» Мортона Лейка с ходу включилась в эту работу. Ошеломленные, растерянные, но постепенно обретающие уверенность, все члены этой делегации, загораживаясь от подозрительных взглядов креслами, исчезли в кипящем от нетерпения зрительном зале. Если бы они и попытались каким-либо образом изменить свое положение, было уже поздно. Концерт начался. Их заставили сесть.

Уходя за кулисы, чтобы при случае помочь своим товарищам — в этот вечер он выступал в конце программы — Галинский лишь на секунду увидел в бушующем зале Мортона Лейка. Учитель близоруко щурил глаза, похлопывая в ладоши. По его спокойной позе было ясно, что ребята где-то поблизости.

Подбоченясь и притоптывая легкими сапожками, на сцену выходила первая пятерка танцоров...

Номера сменялись один за другим. Счастливые своей удачей, взмокшие от пота, неизменно веселые артисты появлялись за кулисами, преследуемые шквалом аплодисментов. Гул овации доносился даже с улицы, где концерт смотрело, не меньшее количество зрителей, чем в зале.

Помочь взопревшему собрату, стащить с него плотно облегающую обувь или поднести одежду, расправить складочку на шароварах, взглянуть на прическу, сказать при этом ободряющее слово — мало ли где может пригодиться на этой самой сценической кухне свободный человек? Мудрено ли, что в этих незаметных заботах об общем успехе Галинский совсем забыл о стайке луизианских путешественников.

Однако всему свое время.

Стремительно развертываясь, программа вечера приближалась к той самой сюите «Коробейники», о которой даже не сообщалось в программе.

Отчетливо и громко прозвучали слова конферансье. Переводчик тут же повторил его слова. При переводе на английский фамилия Галинского была названа без имени. «Ведущие роли исполняют артисты Тамара Захарова и Галинский...»

Неторопливо и напевно полилась под своды гигантского спортивного зала мелодия «Коробейников». С нарочитой прохладцей, с шутливыми выходками деревенского скомороха, знающего себе цену, неторопко вышел на сцену Галинский. Одной рукой он слегка похлопывал по берестяному коробу, другой вскидывал над коробом товары.

Нельзя было не залюбоваться этим пареньком, который поражал своей профессиональной выдержкой, чувством сцены. Тоненький, гибкий, как лоза, он был полон внутреннего огня, до поры таящегося в нем...

К коробу сходились покупательницы — озорные, статные, подвижные. В скупых движениях деревенских красавиц скрывалась гордая удаль.

Галинский, казалось, был олицетворением безмятежности. И только стоящим неподалеку от артиста было заметно, как с каждой секундой, покоряясь призывным звукам музыки и как бы все более сливаясь с ней, становясь одним из инструментов, оживала фигура артиста.

Мгновение — и полетел с плеча короб. В ответ на манящее покачивание плечиками самой смелой и самой озорной из покупательниц, Галинский порывисто выскочил на середину сцены. Еще миг — и огневая пляска закипела, забушевала, обрушилась на сцену. То сближаясь, легко касаясь при этом друг друга, то отскакивая на край сцены, двое самых юных, самых удалых начали свой задушевный разговор, объясняясь на языке искусства.

Четырнадцать тысяч человек в зале, затаив дыхание, внимали этому волшебному состязанию, следили за полетом рук, мельканием ног, ритмическими движениями гибких тел танцующих.