Не отверну лица

— Отвоеванные у бар ценности теперь должны принадлежать народу, — подчеркнул Сорокин.

Наивная просьба бойца — обменять скрипку на лошадь — поначалу даже оскорбила комиссара, но Сорокин старался не отменять своих прежних решений.

— Не поехать ли тебе, товарищ Кострыкин, вместе с этой самой скрипкой прямо в Москву, на ученье? Ну-ка, переключай свои мозги на глубокую пахоту, думай! — загорелся комиссар.

Был он молод, подобно Клавдию, и носил непышные жесткие усы, чтобы походить на Фрунзе.

— Война на убыль пошла. И красные учителя и красные музыканты нам теперь потребуются. На гармонике ты горазд был выкомаривать. Может, и эту господскую музыку осилишь?

Кострыкина опрокинули эти мысли. Ушел он от комиссара в замешательстве, заснул в ту ночь перед побудкой. Но приснилось ему другое, не скрипка, хотя он все время неласково думал о ней, — приснился табун лоснящихся рысаков.

Утром вестовой увел его в штаб полка за получением документов: о демобилизации, о направлении на учебу в Москву. Адрес «красной музыкальной школы» не был указан. Ее надо было отыскать самому. Комиссар-провидец, почесав в затылке, заключил, что таковая должна быть в столице. Кострыкин чувствовал себя в некотором роде разведчиком по музыкальной части.

Лишь каптенармус отнесся к досрочной вольнице Кострыкина сдержанно. Будущей знаменитости он вручил на складе, да и то под расписку, новые обмотки. Правда, обмотки были суконные, комсоставские.

Печальный вид Аржаницы, еще больше оскудевшей за войну, устрашил Клавдия. Билась на его груди невеста Марфенька, уговаривала остаться. Так целовала-миловала как никто после. Бежала она вслед за суженым своим пойменной тропою и кричала в тон чибисам:

— Кланя! Кланя!

Обернулся. Постоял немного, раздумывая, и скомандовал себе по-войсковому:

— Вперед!

...Старенький человек с жидкой заплесневелой опушкой вокруг лысины, назвавшийся профессором Каштанским, сразу не понравился Кострыкину. Одет он был по-буржуйски, даже носил у подбородка черный бантик. Тоскливо уставившись на командирские обмотки Кострыкина, профессор спросил:

— На чем, солдатик, играете?

Кострыкин поставил свою скрипку в угол и молча подхватил со стула гармонь — музыкальные инструменты в кабинете директора училища были разложены и развешены повсюду.

— В школу-то вы ходили? — выкрикнул профессор, морщась как от зубной боли, когда Кострыкин добросовестно рвал мехи, выводя мелодию: «Смело мы в бой пойдем».

— Две зимы, — с гордостью отозвался боец, молодцевато снимая ремень гармоники с плеча. По части своей грамотности у него не было никаких сомнений: он горазд был прочесть газету, сочинял товарищам по взводу письма на родину. И для матери мог, и невесте.

Каштанский сокрушенно уронил голову, заслоняя лысину от проницательных, жгучих глаз Кострыкина. Он явно боялся бумаги, положенной солдатом на стол: то рывком подносил ее к глазам, то небрежно ронял, отталкивал к краю.

Предписание было подписано членом реввоенсовета республики...

— В искусстве, дорогой Кострычкин, своя субординация, — назидательно осведомлял профессор, расхаживая по кабинету. — Здесь свои солдаты и генералы... извините, командующие... Перед тем как зайти в этот храм, надо хорошенько вытереть ноги! — вдруг закончил он голосом ротного старшины.

Кострыкин ревниво оглядел свои ботинки, сухо натертые шинельной полой. С каждой секундой он все больше убеждался, что перед ним «настоящая контра». Но вступать в борьбу с контрой по его расчетам было еще не время, да и делалось это прежде по команде. Он только поправил профессора, унизительно исказившего его фамилию.

— Товарищ Кострыкин я.

Они оба разом отвели глаза к полуоткрытому окну. Каштанский, тяжело вздохнув, сел за стол, начал листать бумаги.

Стояло лето. В широколистых ветвях тополей, омытых коротким июльским дождичком, шумно возились воробьи, стряхивая капли воды на жестяной подоконник. От тополей пахло лесом, деревней. В приглушенном шелесте мокрой листвы виделась плакучая ива у родительского крова, слышались тоскующие призывы Марфеньки.

Воспользовавшись паузой, в кабинет как-то неестественно легко вошла, словно вплыла по воздуху, невесомая от худобы девушка. Была она тоненькая, узкоплечая, в белом платье и со скрипкой в руках.

Пока она приседала и говорила Каштанскому что-то очень веселое на заморском языке, Клавдий Орефьич изумленно шарил глазами по бесчисленным складкам ее платья, пышно расходившегося от талии шалашом. «Никакого женского виду», — критически заметил молодой Кострыкин по адресу девушки в белом. И тут же он окрестил ее «лилией». Да, вся хрупкая фигура скрипачки очень напоминала холодный речной цветок в затоне, только опустившийся чашечкой вниз.

Слушая деревенский щебет воробьев за окном, Кострыкин ощутил в себе озорное желание подхватить лилию на руки и преподнести ее профессору, разумеется, придав этому цветку естественное положение...

Девушка игриво присела перед профессором, смерив красноармейца диким взглядом, и хотела идти. Но Каштанский остановил ее повелительным жестом.

— Дайте ему несколько пробных аккордов на скрипке.

Это касалось уже обоих, и Кострыкин проворно расчехлил свой инструмент. Лилия, отступив к стене, чтобы лучше видеть Кострыкина, привычно прижала скрипку остреньким подбородком. Девушка предложила ему «до». Кострыкин повторил. Лилия протянула смычком по всем струнам, нажав длинным пальчиком с розовым ноготком где-то посередине грифа. В ответ на плаксивый жиденький зов, скрипка Кострыкина издала емкое торжественное гудение со множеством сочно звучащих оттенков.

Каштанский вздрогнул, как потревоженный слепнем конь. Девушка провела смычком опять, требуя «ля». Кострыкин, повторил с нарочитой небрежностью, вскипая от озорства. Он сам чувствовал непобедимое превосходство своего инструмента.

Профессор налетел на Кострыкина, будто кочет, хорохорясь и даже похрапывая от волнения. Забыв о правилах хорошего тона, он выхватил скрипку, завертел ее в своих руках, стал встряхивать и даже нюхать инструмент. И хотя на блестящей металлической планке значилась державная надпись гравера, Каштанский недружелюбно допытывался, как эта скрипка попала к Кострыкину. Так обычно разговаривают с ребенком, в руках которого увидят пропавшую фамильную драгоценность.

Боец извлек из потертого бумажника войсковой документ, удостоверяющий его безраздельную власть над скрипкой-победительницей.

Лилия почувствовала себя не у дел, неслышно снялась с места, колыхая у самого пола опрокинутую кувшинку.

С этой минуты тон разговора Каштанского часто менялся. Он был то подозрительно любезен, то по-извозчичьи груб. Часто задышав, он вдруг предложил Кострыкину обменять скрипку на любой, находящийся в кабинете инструмент с додачей крупной суммы денег.

Табун лошадей со времени последнего разговора с комиссаром носился в разгоряченном воображении Кострыкина. Предложение профессора было щедрым, но все же оно не шло ни в какое сравнение с табуном.

— А в школу вы меня примете опосля, с баяном? — заговорил прямодушный Кострыкин.

— Голубчик! Нужно ли это училище? — ерзал в кресле профессор, преображаясь, разыгрывая из себя благодетеля. — Купите пятистенный дом с флигелем, откроете в деревне кабак. Тройка лошадей во дворе и куча деток на полатях! Хи, хи...

Каштанский наконец догадался пригласить необычного визитера в кресло.

— Мне больше давали за скрипку, — выдохнул Кострыкин. И улыбка сурово заиграла на его обветренном лице.

Каштанский давно почувствовал, что имеет дело хотя и с сырым, но не глупым парнем.

— Скажите, Клавдий Орефьич, — деловито заглянув в бумажку, начал профессор. — Кострыка — это побочный продукт переработки конопли на пеньку... То-есть на подбивку лаптей все это в конце концов идет?

— Не только на лапти, — квалифицированно возразил Кострыкин. — Господа-врангелевцы в Севастополе на обыкновенных мужицких веревочках вешались. Иная, глядишь, грубоватой выделки попадется, с кострычкой то-есть, но ничего, господа не требовали, когда приспичило... Потому как мы не Америка, а Россия. Не научились пока веревки вить без кострычки.