Страница 273 из 280
Страшное небытие. Но почему–то продолжает теплиться искорка сознания. Почему? Почему эта искорка продолжает быть, когда ей положено угаснуть навсегда, раствориться в великом НИЧТО? Когда это началось? Когда искра вдруг осознала себя? Осознала как слабо уловимую частичку себя прежнего? едва–едва сцементированную в бесконечности небытия силой, непредставимой и непознаваемой. Даже не частичку, а намёк на неё. Слабая искорка почти развоплощённого сознания. Так когда же началось самоосознавание? День назад? Год? Век? Или… Или века?
Ужас. Страшный всепоглощающий, неизбывный ужас оттого, что нет никаких ориентиров. Нет вообще ничего. Ни воздуха, ни температуры, ни света, ни звуков, ни направления, ни времени, ни мрака. То, что вокруг — сложно даже и со мраком соотнести. Нет таких органов чувств, что могли бы воспринять господствующее вокруг небытие.
Позже, много позже слабая искорка метущегося сознания вспухла от нежданно хлынувших обрывков памяти. Жуткий информационный голод сердито оскалился и отступил под натиском всё затопивших воспоминаний. Порой бессвязных, порой сложенных в единую последовательную цепь событий и действий. Да, теперь она знала кто она. Вспомнила многое, включая и то, что вовсе не хотелось бы вспоминать. И поняла, что окружающее её ничто — её собственное восприятие смерти.
А потом спустя быть может дни или даже годы она стала сомневаться в собственной смерти. Она получила возможность мыслить и осознавать себя. Разве это смерть? Ей стало казаться, что это нечто иное, нечто совершенно иное.
Свет, внезапный и пугающий, но в то же время и дающий быть может тщетную, но надежду, свет резанул по глазам. Глазам?
Размытое пятно долго, очень долго приобретало очертания прозрачного препятствия. Всё поле зрения сфокусировалось на этом прозрачном препятствии, пока наконец ни пришло понимание, что это стекло. Бесцветное, в мелких засохших брызгах. Позже поле зрения расширилось. Сверху — всё то же стекло, как и слева–справа. А вот снизу, словно горизонт в далёкой и в то же время близкой перспективе, проявилась вода. Нет, даже не вода, а прозрачная жидкость. Следом появилось ощущение чего–то мешающего, что вроде бы и не грубо, но всезаполняюще проникло (или всегда там было?) в ноздри и дальше в носовые пазухи.
Появился зуд. Почти нестерпимый, гуляющий по вискам, затылку и макушке. И постоянный по всей шее.
А ноги? Руки? Они не ощущались вовсе. И всё, что ниже зудящей шеи тоже не ощущалось.
Она судорожно вздохнула, чтобы закричать от испуга. Но не смогла. Не было даже привычного ощущения вдоха. Ужас, что обуял её, когда в грудь не проник воздух, но всё же проник (ведь куда–то же он проник, если получилось выдохнуть?), ужас сковал волю и ударил приступом резкой тишины и давящих стеклянных стенок.
Она запаниковала и паника стократ усилилась от невозможности пошевелить даже пальцем или дать выход ужасу истошным криком. Она почувствовала рот, губы, язык… Но во рту расположилось что–то непонятное, что не давало мышцам сомкнуть или разомкнуть челюсть.
Уровень жидкости начал опускаться, освободил рот и пошёл вниз к шее. Тишину раздавил скрип, противный и показавшийся каким–то шершавым, словно это был не звук, а то, что можно потрогать на ощупь. Скрип всё длился, меняя какофонические обертоны, и вот окружающее стекло ушло ввысь.
Она жадно пожирала глазами комнату. Видимо, это была лаборатория. Стеллажи, металлические шкафы, непонятное оборудование на самом краю поля зрения. И тихий шелест за спиной. За спиной?
Скорее за затылком.
Откуда–то возникла рука. Обыкновенная человеческая рука: ладонь с прожилками на тыльной стороне, ухоженные ногти, а на внутренней стороне ладони мозоли. Из–за края рукава мундира выглянул и пропал стальной браслет часов. Рукав мундира?
Голос. Сперва не чёткий и слышимый как раскатистый низкий гул. Потом гул стал сливаться в слова.
— …бу–бу–бу… способны… бу–бу… без… бу–бу… неясно… бу…
Её рот освободили от инородного предмета, потерявший всякую чувствительность язык теранул по нёбу и оказался зажат между зубами.
— … сейчас–сейчас… зачем же себе язык откусывать? Вот так… теперь можете снова попробовать поуправлять языком…
Она ощутила лёгкую боль, видимо, сама себе слегка прикусила язык. И провела им по губам.
— Что со мной такое? — услыхала она свой голос и удивилась, что сразу же смогла произнести слова внятно.
— Если вы и вправду желаете узнать, то потрудитесь говорить по–русски, — последовал ответ.
Она запнулась, издав булькающий звук. Да… И вправду, первые услышанные ею слова были словами русской речи, а она задала вопрос по–велгонски.
Перед глазами появилось лицо человека среднего возраста. Обычное такое лицо, каких миллионы. Немигающие карие глаза, казалось, пронзают её насквозь. Избежать этого обнажающего взгляда невозможно. Щёки мужчины гладко выбриты, от нижней челюсти тянется слабо заметный ровненький шрам, уходящий под воротник–стоичку офицерского мундира повседневного образца.
— Где я?
— У нас, — последовал ответ.
Она ждала, что последуют какие–никакие объяснения, но офицер молчал.
— Где у вас?
— Вопросы потом, — отрезал он и тут же спросил: — Вы себя помните?
— Как это? Конечно, помню…
— Назовите своё имя.
Она уже готова была ответить, но вдруг поняла, что не может выбрать из всех её прежних личин ту одну, что смогла бы удовлетворить спрашивающего.
— Хорошо, назовите своё последнее имя.
— Эли… Елизавета… Бакушинская…
— Превосходно, — кажется, офицер улыбнулся. — Что последнее вы помните? Вы помните ваш последний день в театре?
Она захотела зажмуриться, но веки ей не повиновались. Ей вспомнился тот роковой день… Скачущая как мячик её собственная срубленная голова, присевший «охотник» и щелчки его пальцев перед глазами.
— П-помню…
— Замечательно, — он помедлил и сообщил, словно этот вопрос был давным–давно решённым делом: — Вы нам поможете.
— В чём?… Да и как?
— От вас, собственно, многого не требуется. Нам не нужно даже ваше активное участие. Всё, что нам надо, у вас здесь, — он протянул ладонь к её голове и что–то сделал, отчего зуд на темени сдал немного слабее.
И тут Элизабет вдруг потеряла способность соображать. Её пронзила мысль, что всё что от неё осталось — это обрубок её прежнего тела. Просто голова! Она заскулила.
— Должен заметить, — произнёс офицер, — ваш скулёж — просто отвратительное зрелище.
Его замечание вывело Элизабет из мутной завесы чёрного отчаяния, пришла ненависть и злость. Она зашипела всеми ругательствами, какие только знала. Но офицер не реагировал.
— Я умерла? — наконец спросила Элизабет, когда длинный запас ругательств иссяк.
— Нет. Будь вы мертвы, мы бы не смогли поговорить. Во всяком случае, в виде диалога.
— Но… Моё тело!
— А что тело? Ваше сознание при вас, пусть даже вы находитесь в несколько усечённом состоянии.
Элизабет едва удержалась, чтобы вновь не заскулить.
— Я не хочу так… Лучше убейте!
— Хочу, не хочу… Кому это интересно? — он хмыкнул и немного помедлив, сказал то, что она не ожидала услышать: — Если вы согласитесь нам помочь, то… то мы сможем кое–что для вас сделать.
— Что сделать? Пришить голову? Вы… Вы что, издеваетесь?
— Нисколько. И вы, Элизабет, можете не сомневаться, что вас не обманут. Та помощь, что от вас требуется, может быть оказана только в… гхм… скажем так, в подвижном состоянии тела.
— Я согласна!
— Хорошо. Я и не сомневался, что получу ваше согласие…
— Только… покажите мне… Покажите мне меня. Какая я сейчас…
— Зачем? — в его вопросе прозвучало искреннее удивление. — Не лучше ли…
— Покажите! — перебила она. — Я должна видеть! Понимаете? Должна увидеть!
— Что ж. Ладно.
Он отошёл. Прошло несколько минут и раздались шаги, потом перед ней появилось небольшое зеркало. Руки офицера слегка подрагивали просто оттого, что он держал зеркало навису.