Васил Левский

Наконец Левский решил, что пора отправиться в Ловеч. 25 декабря он покинул село Колиби и в тот же день был в доме верных своих друзей Марии и Николы Сирковых.

То, что нашел Левский в Ловече, превзошло все его ожидания. Разложение полное, комитет развалился, каждый дрожал за жизнь свою. Оставаться в Ловече нельзя. Сирковы рассказали, что Крыстю часто навещает их и выведывает, приедет ли Левский. Замечали, что следом за Крыстю к дому Сирковых приходили полицейские.

Отправляясь в Ловеч, Левский хотел повидаться с Крыстю и потребовать от него объяснения и в расходовании комитетских денег и в связи с обвинением в предательстве. Он полагал, что Крыстю должен быть или оправдан, или наказан. Но поговорить с Крыстю Левский не смог. Им удалось лишь, как полагают, условиться о встрече в селе Какрине, что стоит на пути из Ловеча в Тырново.

Известно также, что в тот день, когда Левский ушел из Ловеча, в дом Сирковых зашел поп Крыстю и осведомился, не идет ли кто в Тырново, с кем можно переправить письмо в тамошний комитет.

26 декабря в 4 часа дня Левский ушел из Ловеча. Сопровождать его взялся Никола Цветков. Путешествие было продумано до мельчайших подробностей. Первым по проселочной дороге верхом на коне выехал Никола, цель его поездки — купить в Тырнове медный котел. Чтобы незаметно выйти из города, решили на Севлиевское шоссе выслать погулять мальчишек во главе с младшим братом Марина Луканова, восемнадцатилетним Христо. Ребята резвились, а Христо высматривал, нет ли где турецкой засады. Следом за шумной компанией шел Левский в крестьянской одежде.

За городом, там, где к Севлиевскому шоссе подходит проселочная дорога, по которой выехал Никог ла Цветков, в те времена стояла корчма. Здесь веселая мальчишеская ватага затеяла возню, а Левский, попрощавшись взглядом с ее вожаком, пошел дальше.

Вскоре Левского догнал Цветков, и они направились вместе. Левский пешком, Цветков — на коне — так ему легче было просматривать дорогу.

— Впереди два всадника, — сказал Цветков.

Левский спокойно свернул с шоссе и пошел к виноградникам. Всадники оказались полицейскими. Они спросили Николу Цветкова, куда он едет.

— В Тырново, на базар.

— А тот?

— Того я не знаю, спросите сами.

Полицейские окликнули Левского:

— Эй, куда идешь?

— На виноградник, посмотреть, сколько удобрения привезли, не обманули ли? — Тут же добавил, обращаясь к полицейскому: — Я тебя знаю. А ты разве меня не знаешь? Я из Ловеча.

Полицейские удовлетворились, и каждый направился в свою сторону.

Уже затемно путники прибыли в село Какрин и остановились переночевать на постоялом дворе Христо Цонева Латинеца, комитетского деятеля.

На постоялом дворе было очень людно. Чтобы не привлекать внимания, Левский с Николой Цветковым вышли во двор. Ночь была ясная, луна заливала светом заснеженные горные вершины, и они казались точно отлитыми из серебра. Левский долго глядел на большой светлый круг, окаймлявший луну, и сказал:

— Это к дождю.

Зима того года была на редкость теплой и сухой. На равнине с осени и до конца года не выпало ни дождя, ни снега.

Когда вновь вошли в помещение постоялого двора, там уже было свободно. Вскоре разошлись последние, остались только Левский, Цветков да владелец хана. Поужинали, поговорили. Время позднее, ждать больше некого. Решили спать, чтобы еще до рассвета отправиться в Тырново. Христо Латинец должен был проводить их прямыми и скрытыми дорожками, чтобы избежать людного шоссе.

— А пока, — сказал он Николе Цветкову, — ты запри хан, а я пойду в село приготовить к утру коня.

Никола так и сделал, и хан погрузился в тишину. Но вот раздался стук. Никола подумал, что это Христо вернулся, и пошел открывать. Но не успел он дойти до двери, как удары зачастили и кто-то крикнул:

— Открывай дверь, трактирщик!

Никола все понял.

— Полиция! — сказал он Левскому.

Как потом рассказывали жители Какрина, около полуночи по дороге из Ловеча прибыл конный отряд полицейских и расположился в долинке перед селом.

Левский, схватив два пистолета, выскочил через заднюю дверку во двор и бросился к забору. Когда он был уже готов его перескочить, раздались выстрелы. Пулей срезало край уха. Левский заспешил. Оставалось только спрыгнуть с забора и бежать. Но штанина зацепилась за что-то, и он упал лицом вниз. Навалились полицейские, прижали к земле. Сильным рывком Левский сбросил их с себя, поднялся, но тут же снова был сбит, вторично раненный ножом в ухо и в голову.

Уже светало, когда от постоялого двора тронулась телега. На ней охраняемый полицейскими сидел Левский. За телегой семенили, привязанные к ней, Никола Цветков и Христо Цонев Латинец.

Чтобы удостовериться, Левского ли они арестовали, полицейские, выехав за село, стали жестоко избивать Цветкова. Но он упрямо твердил: «Я не знаю этого человека».

На опустевшем постоялом дворе остался лишь всеми забытый конь Николы. Три дня он стоял голодный, седло сползло под похудевшее брюхо. На четвертый день отвели коня в Ловеч и пустили пастись на окраине города. И никому не пришло в голову «обыскать» коня. Отец Николы, подкупив турка, вернул лошадь к себе на двор и седло забросил на сеновал. Так и пролежало оно там, пока не пришло из тюрьмы известие от Николы, чтобы вскрыли седло, вынули из него документы комитета и передали Сирковым. Так был спасен архив организации.

В Ловече Левского доставили в уездное правление и там заперли. Здесь его навестил поп Крыстю. Поздоровавшись, он спросил:

— Дьякон, как это случилось?

— Что случилось, то случилось, — холодно ответил Левский.

Так, подтвердив, что арестованный действительно Левский, поп Крыстю завершил свое предательство.

В тот же день из Ловеча выехали две телеги, охраняемые двадцатью конными жандармами, и на полной скорости помчались в Тырново, «Повозки с нашими товарищами, — писал современник и биограф Левского Захарий Стоянов,— так быстро мчались, что, мне думается, в Турции до этого ни почта, ни султанский курьер не преодолевали пространство с большей быстротой».

Неподалеку от Тырнова арестованных посадили в почтовые экипажи. Под конвоем двухсот конных, под бой барабанов Левского и его товарищей ввезли в город. Власти торжествовали: наконец неуловимый глава бунтовщиков в их руках. Сам тырновский мютесариф пожелал говорить с Левским в присутствии членов меджлиса. Вся городская знать пришла посмотреть на того, кто угрожал ее благополучию.

Трижды за день устроили допрос. Ночью, видя бесцельность запирательства, Левский назвался своим именем:

— Я Васил Левский! Меня зовут также Дьяконом.

Но, отвечая на вопрос, чем занимался в Болгарии, он выставил себя лишь скромным защитником соотечественников от экономического гнета со стороны пробравшихся в Турецкую империю европейских спекулянтов:

— Я не разбойник, как вы меня называете, я человек, как и все болгары, с той лишь разницей, что люблю народ свой, а это не является грехом ни для кого. На нашу землю нахлынули разные европейские спекулянты, они мало-помалу завладели Оттоманской империей, ее железными дорогами, фабриками. Из них, из иностранцев, предпочитают набирать докторов, инженеров. А разве нет среди болгар достойных людей? Но правительство их презирает. Это заставило меня пойти в народ, чтобы открыть ему глаза. Правительство, вместо того чтобы помочь мне в этом, стало меня преследовать как разбойника и бунтовщика... А я всего лишь хотел помочь народу прозреть, пока его не закабалили хитрые европейцы. Я хотел даже сам рассказать султану о нуждах народа. Вот какова моя цель. Если это преступление, то поступайте со мной по своему усмотрению.

Левский не терял надежды вырваться из рук врагов. Он попытался создать у них впечатление, что он не посягает на устои турецкого господства в Болгарии, что намерен добиваться улучшения положения своего народа с помощью самого султана, что он не бунтовщик, а всего лишь один из многих болгарских патриотов, которым, равно как и туркам, не нравится иностранное засилие.