Васил Левский

Правоверных сынов ислама о наступлении нового дня извещал с высокого минарета муэдзин в белой чалме. Сложив ладони рупором у рта, он монотонно, нараспев возвещал:

Город просыпался.

В церковь святой богородицы прибывали богомольцы. Поздоровавшись, передавали друг другу слухи о ночном происшествии. Утром на дороге был найден убитый. В нем опознали болгарина, зажиточного жителя соседнего городка Сопот. Говорили об убитом, его семье, но не говорили об убийцах. Зачем? Кто они — известно: те, кто уже давно терзает болгарина. Крик, который разбудил мальчика в монастырской келье, слышали многие. Но никто не вышел. Спасти несчастного было уже поздно. Задержать, преступника? Зачем? Все равно его судить не будут, да еще и сам угодишь в тюрьму за поимку убийцы.

У каждого было много тому примеров.

Припомнился случай, когда в том же Сопоте на двух горожан напали турки-грабители. На крики болгар о помощи поспешили соседи. Но что могли сделать они, безоружные, против вооруженных разбойников? Кончилось тем, что погибло несколько болгар. Убийцы были найдены и арестованы. Но через несколько дней освобождены. Почему? За недоказанностью преступления? Нет! Потому что убийцы сами не признали за собой вины.

Да-да, именно поэтому! Таковы тогда были порядки в судах Турецкой империи. Свидетельские показания христиан в турецком суде не принимались. Обвинение могло быть подтверждено только показаниями двух турок. А захочет ли турок показать против соотечественника? Но даже если это случалось, то и тогда требовалось, чтобы преступник сам признал свою вину. Но никто не грабит и не убивает при свидетелях и никто добровольно не признается в совершенном преступлении.

— Их законы похожи на сырую кожу, которую можно растянуть во все стороны, в какую только захочешь, — говорили о турецком правосудии болгары.

Заутреня окончилась, и люди заспешили каждый к своему делу. Отправился и Васил. Его пригласили друзья отца на праздник посвящения ученика в полноправного члена цеха, помощника мастера.

Торгово-ремесленная часть города чувствовалась издалека. Сюда тянулись горожане и селяне, вереницы повозок и тяжело навьюченных ослов. Особенно людно здесь бывало в праздничные дни. Сколько покупателей, сколько праздных зевак привлекали эти шумные улицы и широкая базарная площадь.

Чаршия — так называлась в ту пору торговая часть болгарского города. В Карлове, родном городе Васила, чаршия занимала несколько улиц. Выходили они на площадь, в юго-восточной части которой высилась часовая шестигранная башня.

Своеобразны чаршийские улицы. Тянутся вдоль них торговые лавки вперемежку с мастерскими, кофейнями и гостилнидами, где можно быстро и по дешевке закусить.

Товар весь на виду. Он разложен на широком, открытом с улицы прилавке, свисает с потолка, лежит перед лавкой. Сам торговец сидит на прилавке, спустив ноги на улицу. Он зазывает покупателей, расхваливая свой товар, перекидывается прибаутками с глазеющими.

Столбы, подпирающие крышу, и сама крыша, покрытая красной черепицей, завиты диким виноградом. Зимой возле лавок стоят железные мангалы с раскаленными углями. Свесив ноги, торговец покачивает ими над мангалом: и ноги греются, и раздуваются угли. В помещении лавок мангалы не разжигают — боятся пожара.

Чего только нет в этих лавках! Ножи и гвозди, топоры и серпы, шерстяные и шелковые ткани, тонкие изделия ювелиров, медная и деревянная домашняя утварь, кожи, меха, обувь, готовая одежда, ковры, украшения для городских модниц и сельских красавиц.

И все это производится тут же, в городе, а то и в самой лавке.

Усевшись по-восточному, шьет хомут шорник. Ловко работая шилом и дратвой, он успевает сообщить покупателю цену на уздечку, сказать, что такой и на всех Балканах не сыщешь. Его сынишка лет пятнадцати вощит ему дратву, а меньшой возится у чана, в котором замочены кожи.

Из медницких несется дробный стук молоточков, чеканящих на домашней утвари затейливые узоры.

В кузницах ухают молоты, отковывая подковы, заготовки для ножей, ножниц, серпов.

А неподалеку, спустив очки на кончик носа, старый мастер сосредоточенно обрабатывает бронзовый перстенек — отраду какой-нибудь сельской девушки, у которой нет денег на серебряное или золотое колечко.

Здесь же можно заказать или купить готовое платье, обувь. Вон хотя бы у того башмачника, что натягивает на колодку красный сафьян.

Хоть и не ново все это Василу, но как не остановиться возле портного, отделывающего куртку разноцветным шнуром, как не заглядеться на волшебников, которые серый расплавленный свинец и яркую бронзу превращают в узорчатые дивити — чернильницы. Грамотеи не только Карлова, но и всей Фракии носят такие чернильницы на поясах.

А как трудно пройти мимо гостилниц, откуда несутся запахи кофе, жаренной на углях баранины, сладкого слоеного пирога — баницы. Но тут задерживаться не к чему — в кармане ни гроша. Да и надо поторапливаться в хан, где уже собрались гайтанджии.

Замечательное заведение болгарский хан — постоялый двор. Это место встречи друзей, где так приятно провести время за стаканом ракии, чашкой кофе. Здесь можно, не разговаривая, часами метать кости увлекательной игры в нарты или, потягивая ароматный табачный дымок, с бульканьем пробивающийся через воду курительного прибора — наргиле, унестись в мир грез, сладостных, но несбыточных. Приезжий может оставить тут коня, повозку, товар, поесть и переночевать.

В такой хан, каких не так уж мало в богатом Карлове, и зашел Васил. Здесь сегодня собрались гайтанджии — производители гайтана, шнура, столь прославившего Карлово в подвластных турецкому султану землях. Но прежде речь не о гайтане, а о людях, делающих его. Их сегодня здесь много — веселых, оживленных, празднично одетых. Васил — частый гость в этой среде, где так хорошо помнят его отца.

А вот и сам виновник торжества. Лицо его сияет, глаза горят. Еще бы — несколько мгновений отделяют его от вершины блаженства. Прошлое забыто — впереди самостоятельная жизнь. Забыты три года обучения, когда за многочасовой труд в мастерской и в домашнем хозяйстве мастера получал он только скудную пищу да пару обуви в год.

Прибыл уста-башия — главный мастер, председатель правления цеха — в сопровождении кассира и чауша — сборщика взносов в цеховую кассу. Поздоровавшись с каждым за руку, уста-башия вышел на середину зала и торжественно произнес:

— Иванчо Христо Николов! Подойди ко мне!

Из толпы вышел смуглый паренек. Волнуясь, подошел к уста-башию, поцеловал руку. Положил поясные поклоны всем присутствующим и смирно встал. Уста-башия для порядка, как положено по уставу, спросил чауша, внес ли посвящаемый вступительный взнос, а затем обратился с кратким напутствием:

— Учился ты, как говорит твой мастер, хорошо. Дело освоил отлично. Цеха не посрамишь. Юнак ты скромный, может, скоро хозяйку в дом введешь. Вот тебе от цеха подарок на обзаведение.

Вручив подарок, уста-башия развернулся и от всей души влепил посвящаемому по шее. Иванчо аж крякнул.

— Будь, как я! — провозгласил уста-башия.

На этом церемония закончилась. Компания шумно уселась за стол. Наполнили чаши. Выпили за посвященного и его учителя.

Заметив Васила, уста-башия подозвал его к себе.

— Ну как, Васил, живется? Жаль, что по пути отца своего ты не пошел. Какой был мастер Иван Кунчев! Гайтан сплетет, что лучший редко сыщешь, а покрасит его так, что ни вода, ни солнце цвета первородного не испортят.

— А какой человек был! — подхватили друзья Ивана Кунчева. — Справедливый, щедрый, отзывчивый. Бывало, как возникнет какой спор, обращались к твоему отцу. Что решит он, так тому и быть.

Старый мастер взял юношу за руки чуть ниже плеч, потряс.

— Ну и крепок же мальчонка!

— В отца.

4

Нет бога, кроме бога, и Магомет — пророк его.