Кровь с небес

Я ответил утвердительно, да, сказал я, она мне нравится…

– Моцарт! – объявил Руджеро, показывая мне зубчатый валик. – Америка! – сказал он, ткнув пальцем в латунную табличку с выгравированной надписью «Эдисон» на передней панели ящика. Одновременно он начал вращать ручку. – Америка! Что за необыкновенная страна!

Из рога изобилия потекли звуки музыки, хриплые и глухие, но им все же удавалось перекрыть доносившиеся с улицы свист ветра и грохот дождя. Эта музыка оказалась чудом, самым настоящим чудом: мое тело словно уплывало в неведомые теплые и чарующие дали. Однако, быть может, на меня просто действовала водка. А может быть, я поддался гипнотическому воздействию: крепкие, мозолистые руки Руджеро Танкиса плавно двигались в такт мелодии, словно что-то рисуя в воздухе.

– Вы хоть раз слышали что-нибудь прекраснее этого? – спросил он у меня чуть позже, не открывая глаз и продолжая ласкать ладонью поток мелодии.

Я признался, что не слышал, никогда и ничего. Это была правда: я не кривил душой – ведь я впервые услышал музыку Моцарта. Конечно, мне довелось побывать в Опере и посетить несколько концертов, в Сассари, или Кальяри, или даже в Болонье, когда я служил в армии.

Но Моцарт!

Эта музыка нежно касалась моей груди, эта музыка сквозь щели улетала в окрестные долины, проникала в лисьи норы, смешивалась с дождем, чтобы просочиться в самую глубь земли. В глубь земли, которую, как мне вдруг показалось, я никогда еще не любил так сильно. Даже теперь, когда она захлебнулась, согнулась, сдалась, попала в рабство к людям и к стихиям, даже теперь эта земля была для меня самой прекрасной, самой ласковой, самой…

– Быть может, нам стоит поговорить о том деле, что привело меня сюда, – поспешно проговорил я, пытаясь подняться. Я уже разнежился и размяк, а ведь именно такое безволие я совершенно не терплю в других.

Руджеро Танкис приложил палец к губам, а затем в молитвенном жесте поднес сложенные ладони к лицу.

– Тише, адажио, это же адажио! – с мольбой обратился он ко мне, предлагая снова сесть.

И я снова сел. Адажио продолжало звучать, оно брало меня за душу, вместе с воздухом проникало в самую глубь моего существа, вонзалось в меня сладчайшей болью. Такие муки наслаждения доставляет только совершенная поэзия. Или же взгляд Клоринды.

На лице Руджеро Танкиса застыла экзальтированная улыбка.

– Вам, наверное, уже сообщили, что у следствия есть веские основания полагать, что смерть вашего брата наступила не в результате самоубийства, – разом выпалил я, словно очнувшись от колдовских чар. Мне было уже не важно, подходящий момент выбрал я для такого разговора или нет.

Здоровенной ручищей Руджеро Танкис ухватился за ручку ящика и остановил музыку.

– Да, мне уже сообщили, – не сразу выговорил он.

Волшебство, всего лишь минуту назад царившее повсюду, исчезло; теперь опять был слышен только монотонный шум ливня. И само лицо человека напротив внезапно стало буднично-земным. В его темных глазах появилось выражение враждебности и одновременно страдания.

– И что вы там себе вообразили? Небось подумали, что это мы его убили? – Руджеро произнес эти слова в простоватой манере человека, не привыкшего говорить обиняками.

Я промолчал.

– Я убил Филиппо? Вот этими руками? – вновь заговорил Танкис, посчитав мое молчание знаком согласия. Глаза его наполнились слезами так внезапно, что он не успел отвернуться, чтобы скрыть их. – Если бы вы знали нас раньше, если бы вы видели нас вместе, вы бы такого никогда не подумали, – тихо произнес он, укрывшись от моих глаз в углу комнаты.

Я был в затруднительном положении.

– Но вы ведь угрожали Боборе Солинасу! – только и смог ответить я.

– Боборе Солинас был самым паршивым, мерзким негодяем из всех живущих на свете. И если бы Филиппо не сделал этого, не заткнул бы ему раз и навсегда его треклятую глотку, эту яму выгребную, то я сам бы с радостью это сделал. Но у Филиппо хватило смелости так поступить, а у меня – нет. Только в этом я повинен. Ведь Филиппо был из тех, кто делает все не раздумывая. Когда я приехал домой, чтоб взять чистое белье и одежду, я был зол как тысяча чертей… Этот негодяй развлекался тем, что жизни не давал добрым людям и болтал о том, о чем не следует! Я все выложил братьям, это правда, кому же еще я мог такое рассказать? Я сказал, что готов убить его своими руками. Вот что я сказал тогда, конечно, прям так и сказал. Но не убил, а пошел и улегся спать, я был совсем разбит, на ногах уже не стоял от усталости. Элиас пошел себе работать, а Филиппо сидел и вырезал своих солдатиков. Потом, когда я проснулся, и двух часов еще не прошло, вот вам крест, оказалось, что я в доме один… Ну а остальное вы сами знаете…

– То есть вы хотите сказать, что братец ваш меньшой… как бы это выразиться… взял на себя это… вместо вас?

– Да ведь он же хорошо меня знал… Знал, что я никогда на такое не отважусь. А вот он. Такие, как он, ни в чем преграды не видят. Когда его забраковали на призывной медкомиссии, я ему тогда сказал, пусть, мол, приезжает и поживет у меня немножко. И он успокоился, он ведь не был сумасшедшим, господин адвокат, этот парнишка был мудрее нас с вами. Что он от жизни получил? У него из рук вырвался тот журавль, который ему и в небе был дорог. Но он говорил, что не хочет сдаваться, что ему уже обещали, что можно будет еще раз попытаться. Так вот и получалось, что в конце-то концов это он меня утешал, не я его. Это же надо, какой ужас вам на ум пришел, господин адвокат!

– Ему пообещали? Кто же? – спросил я.

– Лейтенант-военврач, что его осматривал, этот, как его, доктор Фантини. Филиппо только о нем и говорил, лейтенант для него был настоящий герой! И кто уж только не уговаривал Филиппо, что доктор, мол, это так просто сказал, чтобы не огорчать его, чтобы надежды последней не лишать. Но Филиппо уперся, он был уверен, что Фантини к нему по-хорошему отнесся, что с его помощью у Филиппо еще одна попытка будет… А я ему говорил: не надейся, мол, понапрасну… Так и шло, пока однажды вечером, как я с огорода вернулся, я нашел его тут, сидит на земле, вон в том углу. Я даже напугался. А он… А он чуть меня увидел, бежит сразу ко мне, обнимает и говорит, что к нему приходил этот военврач, что он ушел только с полчаса назад. Не сойти, Филиппо сказал, мне с этого места, но лейтенант сказал, что уже занимался его делом, и пообещал ему, что если тот достанет медицинское свидетельство, то все уладится. Филиппо тогда был бледный, с красными глазами, как будто плакал, никак не мог утихомириться… но у него не было черных мыслей. Он заставил Элиаса сходить с ним к одному доктору, доке по этой части. Мы так подумали: вреда в том никакого нет, чего понапрасну тетушек тревожить-то. И вот начался наш крестный путь по врачам…

– Я все знаю, я разговаривал с профессором Пулигедду.

– И значит, вам все известно и про те ужасы, что он раскопал, про те… что и подумать-то дико…

– Вы имеете в виду… домогательства?

На Руджеро Танкиса это слово произвело впечатление разорвавшейся бомбы.

– Элиас чуть этого докторишку не зашиб, потому что такое даже и говорить не след…

– Могу себе представить.

– А раз так, если можете себе представить, то представьте себе мальчишку с золотыми руками, о котором всю жизнь заботились…

– У меня складывается впечатление, что вы неверно истолковали слова профессора Пулигедду… Иногда приходится использовать определенные термины, которые, возможно, кому-то не понравятся… Он только выдвинул гипотезу… на основе медицинских наблюдений…

Руджеро Танкис всем телом резко подался вперед.

– Гипотезы, по-вашему? – спросил он, со всей силы опрокинув стул на пол, после чего пошел в мою сторону. Я отступил, желая держаться от него подальше. Танкиса раздирали противоречивые чувства, это было видно по лицу. – Нельзя такое говорить! Гипотезы там всякие! Таким только скоты занимаются, не люди! А вы тоже хороши. Приходите ко мне, чтобы строить догадки, обзываете меня убийцей. Если бы речь шла о том подонке Солинасе, то, по мне, и ладно, но дело-то касается… моего брата! – Он замолчал и задохнулся от глухих рыданий.