Орлеан

— При чем тут потенция? — не поняла парикмахерша. — Вы куда клоните? Мне это сейчас совсем не нужно.

— А если б вы были мужчиной? — пробормотал незнакомец. — Если бы тестостерона оказалось больше, чем эстрогена, как бы вы тогда запели?

— Вы что, из Горэнерго? — предположила почему-то Лидка. — Да вы не шумите. Как выйду из больницы, так сразу все погашу.

— Да нет, — ответил ей на это гражданин. — Ваши долги так быстро не погасишь.

Не дожидаясь разрешения, он пододвинул к кровати железный стул с деревянным сиденьем и сел на него, внимательно глядя Лидке в глаза.

Она отметила, что от гражданина несет нездешней сладостью. Если бы был на свете гигантский леденец на двух ногах, которого обсосали и выплюнули, то он стал бы как раз этим гражданином с набриолиненными масляными усами, глазками миндалевидной формы, источавшими патоку, волосами пусть редкими, но серьезными — в смысле прически и представительности. А щечки, щечки… Ну ведь кого-то они напоминали, эти круглые щечки, в которые можно было впиться безумным поцелуем, а можно было просто отшлепать их, как задницу, а потом зализать влажным благодарным языком.

И Лидка неожиданно струхнула. Пусть гражданин оделся неброско, словно учитель средних классов или какой-то потертый перезрелый Чехов, которого она не читала, но представляла именно таким: со шляпой в руке, любовью в сердце и невнятной мыслью в голове… Да нет, не Чехов это, а, скорее, любовник, фантастический в своем цинизме, который уходит, не обернувшись, и тушит стреляющие окурки о твои же голые ноги… И костюмчик у него хоть потертый, но очень и очень дорогой. Но кто же он, кто?..

— Вот оно как, Лидия Павловна, — вздохнул гость. — Вот оно как… Да. Обидно. В самом деле обидно.

— Чего? — окрысилась Лидка, все более изумляясь. — Чего обидно? Зачем?

— Это я про погоду. Обещано одно, а сделано другое. — Он указал рукой на трепетавшие от ветра потертые шторы. — Так и вся жизнь наша. Мы ждем одного — богатства, славы, удачи, — а награждают нас холмиком земли и невнятной надписью на надгробии. Еще и собака пописает. Отобьется от своей стаи и все обмочит: и дату смерти, и фотографию вашу, взятую из общегражданского паспорта, и саму память о вас.

— Я умирать не собираюсь, — отрезала на всякий случай Лидка.

— Ну, я вижу, у вас личное, — сказала соседка. — Я лучше в коридоре подожду. Вы хоть его знаете?

Она спросила об этом Лидку, будто бы сладкого как леденец гражданина и не было в палате.

— По-моему, я его стригла однажды, — предположила Лидка. — А может, и не стригла…

— Стригли, стригли… Все волосы мне вынули. — И гражданин с мягкой улыбкой потрогал свою притертую кремом прическу.

— Ну и вы хотите права качать? — потребовала уточнений Лидка.

— Да нет… Что вы… Только поговорить. По душам. С глазу на глаз.

— Если я крикну, вызывай милицию, — приказала сопалатнице Лида. — А теперь вали отсюда.

И девочка вышла за дверь.

— Ну и что? Какие у вас ко мне претензии? — Парикмахерша, набравшись смелости, поглядела ему прямо в глаза своими, раскосыми, синими, о которых можно было сказать только одно: «Да, скифы мы, да, азиаты мы…»

Гражданин не ответил. В лице его внезапно возникла собачья тоска, словно солнце зашло за облако и сделалось черным. Он уткнулся взором в бугристый потолок и начал внимательно рассматривать штукатурку.

— Тут раньше была мужская палата, — сказал он после паузы.

— Почему это?

— Вот эти пятна на потолке, видите? Это от окурков. Больные стреляли ими в потолок. Это игра такая. Можно стрелять еще зажженными спичками. У кого прилипнет к штукатурке, тот и выиграл.

— Мне ничего про это не известно, — отрезала Лидия на всякий случай.

— А я вам точно говорю. Здесь были подростки. А мальчика, который лежал на этой кровати, — и он показал на незастеленную пустую сетку, где не было даже матраца, — зачем-то намазали гуталином, пока он отходил от общего наркоза.

— Нельзя ли поближе к делу, — напомнила ему Лидия Павловна. — А то мы с вами все ля-ля, ля-ля… А жизнь-то проходит.

— Можно. Конечно можно… — Гость на минуту задумался, а потом продолжил: — Я хочу загадать вам простую загадку… Две птицы, неразлучные навек, спустились на одно и то же дерево. Одна из них ест сладкие плоды, другая ничего не ест, подозревая, что плоды ядовиты. Какая из этих птиц дальновиднее?

— А что это за птицы? Вороны, галки?

— Вы уходите от ответа, — мягко заметил сладкий гражданин.

— Не знаю и знать не хочу! — вспылила Лидка. — Если не известно, что это за птицы, то как я могу судить?

— Дальновиднее третья, спустившаяся на каменистую почву. Ей нечего выбирать и не о чем беспокоиться.

Гость со значением посмотрел на бедную женщину, которая начинала выходить из себя, как выходит из кастрюли закипевшее молоко. Лидка даже слегка побледнела, не оттого что хочет сказать гадость, а оттого что не может это сделать сразу и в лоб.

— К чему это? Не пойму, куда клоните…

— А к тому, что от иных действий в своей жизни лучше бы уклониться. Тогда выбор не будет столь трагичен.

— Это намек? — все более накаляясь гневом, пробормотала парикмахерша.

— Не намек, а аллегория… Сейчас, сейчас… Вы все поймете.

Он остановился взглядом на детективе, лежащем на ее тумбочке. Цветная обложка изображала труп мужчины с перерезанным горлом, он лежал на полу ничком, а в спину его воткнула острый каблук неизвестная дама, от которой видны были лишь длинные ноги в ажурных чулках.

— Как вы думаете, она делает депиляцию?

— Наверняка, — ответила парикмахерша.

— Она очень его любила, я чувствую. Это ведь женская проза?

— Допустим, — глухо подтвердила Лидка, по-прежнему борясь внутри себя с желанием брякнуть гадость.

— Всю женскую прозу пишут мужчины.

— Вот уж нет. Там на обложке — автор, и он сфотографирован в юбке.

— Ну точно мужчина, — довольно цинично заметил гость. — Если бы он был женщиной, то сфотографировался бы в брюках. И он, наверное, изменял ей?

— Кто?

— Покойник с обложки.

— Не изменял, а развел на деньги.

— Но остался ей верен?

— Конечно. Иначе бы она вообще его расчленила.

— Можно я закурю? — вздохнул печально незнакомец. — Я не сильно вас обеспокою?

— Не обеспокоишь. Я сама закурить могу, — пообещала Лидия Павловна.

Он виновато улыбнулся. Достал из кармана пиджака похожую на подводную лодку сигару, по-видимому, очень дорогую, специальными щипчиками обрезал ее с обеих сторон и начал раскуривать от зажигалки, причмокивая, как вурдалак над счастливой жертвой в ночь полнолуния.

— Так, значит, об аллегории… Сейчас, сейчас… — Он нахмурил свой лучезарный лоб с прилизанными височками.

Взял в руки детектив. Лег на незастеленную железную кровать рядом и положил книжку себе на живот. Выпустив в потолок облако сладкого дыма, требовательно спросил:

— Что видите?

— Вижу дурака с моим детективом, — не сдержалась Лидка.

— Правильно. А как ведет себя книга?

— Лежит неподвижно. А дурак задает ненужные вопросы.

— Теперь давайте попробуем с вами.

Он встал с кровати и положил детектив на живот Лидке.

— А теперь?

— Ну ладно, хватит! — потеряла терпение парикмахерша. Скинула с себя книжку и засунула ее в тумбочку. — Чего тебе надо, гад? Чего привязался, а?

— Я объясню, — мягко сказал ей тот, кого она назвала гадом. — Книга эта совершенно неподвижна и у вас, и у меня. Но если в животе есть плод, то книга начинает шевелиться, даже если она — женская проза. И падает на пол. Почему? Потому что нерожденный младенец в животе уже шевелит своими ножками и ручками. Ему хочется жизни. Не только вам и мне, но и ему, слепому, немому, мокрому, как мочалка. Логично?

— Пошел отсюда! — твердо сказала Лидка. — Ты… псих!.. Полный псих… И опасный идиот. Вон!

— Да, да, сейчас… — засуетился гость, полез в карман и вынул оттуда визитную карточку. — По этому адресу вы меня всегда найдете. Я буду рядом по первому вашему требованию…