Родина (сборник)

Я откинул флягу, быстро пополз, навалился на того немца сзади, сразу за горло, – тишком, быстро, справно. Одним словом, нет немца, а мне досталась его винтовка с патронами.

Нашел я флягу, напоил лейтенанта и прошу его не стонать, а он говорит: «Я лежал тихо, я не стонал, а только сам с собой разговаривал, досадовал на рану». – «Вот и не надо этого делать, – говорю ему тихо. – Нельзя себя демаскировать, товарищ лейтенант». Он поглядел на меня, вошел в сознание, улыбнулся.

На рассвете опять начался бой, немцы отходили по-над бугром, и я бил их с фланга со своей и немецкой винтовки. Наделал шухеру.

Скоро нас свои подобрали. Я опять пошел в бой, а лейтенанта отправили в санбат.

Вот и все. Ничего тут нет особенного. А вы все просите: расскажи да расскажи. Нам, бойцам, полагается правильно действовать, а за нас и другие расскажут, другие напишут. Уж что-что, а писать наш брат, советский человек, научился. Так напишет, чтобы был пример для других. Без примера нельзя жить. Хороший пример каждому нужен, как кружка воды в жаркий день.

Вот и все, товарищ. Вы случайно не будете в санбате? Тогда передайте вот это письмо лейтенанту Чубукову. Это от всего подразделения. Писали его целый час, а подписывали тоже час: у нас есть узбеки, им писать еще трудно. Но пулеметчики они знаменитые. Их будто и родили для пулеметов. Ну, прощайте, только про меня ничего не пишите. Может быть, впоследствии чего-нибудь добьюсь – тогда и напишите.

1942

Остановка в пустыне

На рассвете около Мугоджар началась пустыня. Редкая роса блестела на серой траве. Земля, похожая на шкуру верблюда, лежала под осенним безоблачным небом. Поезд остановился на разъезде.

– Вот вам и Азия, – сказал седой человек и снял очки в железной оправе. – Только в пустыне бывает так тихо.

Я прислушался. Даже не было слышно гудения телеграфных проводов. Величавая тишина простиралась вокруг на сотни километров.

– Вот вам и Азия, – повторил седой пассажир и вздохнул. – Удивительно, не правда ли?

Но вскоре тишину нарушил быстрый, веселый щебет. Мимо вагонов шли казахские дети – две девочки и крошечный мальчик. Мальчик нес в руке большой осколок немецкого снаряда – синий, опаленный, похожий на железного ежа. Должно быть, кто-нибудь из пассажиров подарил мальчику этот осколок. Мальчик часто останавливался, рассматривал осколок и озабоченно сопел.

– Испендиар! – кричали ему девочки.

Он подымал голову и, спотыкаясь, торопился за ними, но через несколько шагов останавливался и снова начинал рассматривать, насупившись, осколок.

Девчонки несли в ведре воду. Маленькая птица с белым хвостом летела за ними, обгоняла их, перепархивала с одной телеграфной проволоки на другую и с любопытством, вертя головой, смотрела на воду, – должно быть, ей хотелось выкупаться в глубоком ведре.

Казахские дети! Там, в России, я видел их только на страницах журналов и на рисунках Тараса Шевченко. Они были единственными маленькими друзьями ссыльного поэта во время мучительной его жизни в Закаспийских степях, на Мангышлаке. Его первая встреча с казахскими детьми была трогательной и неожиданной. Однажды измученный казарменной муштрой поэт, одетый в пыльный солдатский мундир, вышел побродить в степь, за стены Александровского укрепления, и встретил казахских детей. Они осторожно несли в пустыню в пиалах теплую воду. Они несли ее на могилы родных, чтобы птицы, залетавшие в эти бесплодные земли, не погибали от жажды и веселили умерших пением, драками и возней.

В своем дневнике Шевченко оставил об этой встрече взволнованную и печальную запись.

– Испендиар! – закричали девочки, и мальчик побежал за ними, прижав к груди колючий осколок.

Испендиар! Это было очень знакомое имя. Испендиар Добатаев. Он умер недавно на фронте, на переправе через широкую северную реку. Имя его облетело все соседние части. Фамилию его никто толком не знал, – командир звал его Испендиаром, а бойцы – просто Паней.

Испендиар говорил мало, но почти всегда улыбался. Улыбка заменяла слова. Он улыбался то приветливо или недоверчиво, то презрительно или простодушно и всякий раз поправлял при этом старый широкий ремень на шинели.

Однажды я просидел с Испендиаром всю ночь около зенитного пулемета – Испендиар был пулеметчиком. Хотя мы с ним и «тамырнили» по его словам, то есть болтали о том и о сем, все же я узнал от Испендиара очень много, – узнал, что он родом из-под Каркаралинска, что у него жив отец – незлобливый старик, работавший до революции «джетаком» – погонщиком стад у богатого скотовода, что степная его родина – лучшее место в мире. Земля там просторная и ровная, как небо и как на небе стоят облака, так на земле лежат озера с прохладной водой.

От Испендиара я узнал, что Млечный Путь – это птичья дорога. Тысячи лет птицы летят каждую осень на юг по этому пути, и после их перелета в небе остается светящийся след. Испендиар смущенно улыбался – сам он не знает, правда ли это. Так рассказывают старики.

Командиром части Испендиара был лейтенант Земляной, человек веселого нрава, но очень мнительный в военных делах. Земляной жаловался, что ему чертовски не везет и его часть всегда посылают в бой «к шапочному разбору», – приходится только заканчивать то, что сделали другие.

Земляной, старшина Пономарев и бойцы уважали Испендиара за необыкновенную его любовь к оружию.

– Это у него наследственное, – объяснял бойцам Земляной. – От отцов и дедов. Казах свое оружие всегда обряжал, как невесту. А шашки? Вы видели их шашки? Это черт его знает, что за узор! А вы? Что вы, я вас спрашиваю?

– Винтовки у нас в полном порядке, товарищ командир, – оправдывались, ухмыляясь, бойцы. Они знали, что командир попрекает их только по привычке. – Но, конечно, чтобы гладить пулемет руками весь день, как Паня, – это нам без надобности.

– Будто без надобности? – говорил, усмехаясь, Земляной и уходил.

Старшина Пономарев называл пулемет Испендиара «микроскопом». Это был знак особого уважения. Пономарев работал до войны служителем при лаборатории и считал микроскоп самым красивым, точным и чистым инструментом в мире.

Я провел ночь на берегу реки около зенитного пулемета Испендиара.

Накрапывал дождь. Он шуршал, шевелил мокрые листья. Было слышно, как возятся и сердито попискивают в кустах разбуженные птицы. У соседей-зенитчиков было тихо, – только шагал по сырому песку часовой.

Налет на мост начался на рассвете. Черная ревущая машина со свастикой низко неслась, ныряя в полосы тумана. Испендиар поправил пояс, сдвинул на затылок каску и прирос к пулемету. Пулемет задрожал, светлое пламя судорожно рванулось из дула. Самолет тотчас же начал круто пикировать на Испендиара.

Происходил невиданный поединок самолета и пулеметчика. Самолет падал, как коршун, камнем на бойца. Все вокруг на мгновение затихли. Трассирующие пули неслись на Испендиара, оставляя зеленоватый след.

Испендиар упорно бил из пулемета, потом вдруг запнулся, но через мгновение снова ударил по самолету в упор в кабину летчика струей огня. Самолет вздрогнул, лег на крыло, качнулся и обрушился в кусты ивняка на берегу реки. Взрыв был такой, что, как потом говорили бойцы, земля полетела за облака и только через пять минут обрушилась обратно.

Испендиар упал лицом на пулемет и лежал неподвижно. К нему бежали бойцы. Но он был мертв. Одна пуля пробила ему каску, две другие прошли навылет через грудь. С трудом Пономарев и бойцы разжали руки Испендиара, сжимавшие рукоятки пулемета.

Испендиара похоронили на лесной поляне недалеко от реки. Был северный вечер. Чистый закат долго тлел, никак не мог погаснуть над некошеными лугами. В лугах кричал одинокий смелый перепел. Бойцы засыпали могилу Испендиара, постояли, послушали перепела и, вздохнув, пошли на зенитную батарею.

Ночью уже было холодно. Яркие осенние звезды горели над лесами, над голубой рекой и вдалеке глухо гремели моторы, – тяжелая корпусная артиллерия шла на позиции, вытягиваясь на мост. Скромный и спокойный боец Ваня Рябушкин сидел во рву зенитной батареи и откупоривал ножом банку с консервами.