Письма любви

Слезы наполнили мои глаза. Твои слова были приговором или, точнее, его подтверждением.

— Марыся будет спать в комнате с Михалом… Она страдает нервной болезнью. Врачи считают, что, может быть, семейная обстановка ее вылечит…

— А ты хочешь предложить ей пекло, — услышала я свой голос, словно прозвучавший с магнитофонной ленты. — Чем будет для нее мое присутствие?

— Она согласна.

— Как ты можешь требовать от нее такого решения? Это не по-человечески. Знаешь, как это называется? — Теперь это уже была я. В одну минуту из брошенной любовницы я превратилась в женщину, способную понять другую женщину.

— Она в таком состоянии, что твое присутствие не может ей ни помочь, ни навредить. Она хочет быть рядом с сыном.

— Анджей! Ну что ты такое говоришь?!

Минуту назад мне казалось, что ты не в своем уме. Но все произошло так, как ты сказал. Мы проговорили с тобой еще какое-то время, ты пытался убедить меня, чтобы я посмотрела на нее и только после этого приняла решение.

Я поднималась по ступенькам с бьющимся сердцем. За дверью с табличкой «Портной Иосиф Круп» меня вновь ждала неизвестность… Она сидела на топчане и смотрела перед собой. Когда мы вошли, она повернула голову в нашу сторону. Я увидела исхудавшее лицо, на котором выделялись только глаза и очень большой рот. Она усмехнулась. Я сразу узнала этот оскал — предвестник смерти. И снова почувствовала, как быстро забилось мое сердце.

— Ты — Кристина, — сказала Марыся странным голосом, словно он не принадлежал ей. Она протянула ко мне руки, и я взяла их с ощущением, что держу пару косточек. — Я рада, что ты у Анджея есть… это хорошо.

Внутри меня вновь появилось ощущение нереальности. Раньше оно было связано с моим прошлым, теперь уже относилось к настоящему.

— Михал так хорошо выглядит, — продолжала Марыся, — так вырос…

— А где он? — спросила я.

Уже как-то раз (мы жили тогда в деревянном доме) я не могла в себе разобраться и искала у мальчика помощи. Теперь я также в ней нуждалась.

— Он в другой комнате, — ответила она, — кажется, он меня сторонится.

— Пойду к нему.

Я прошла по комнате, как на костылях, а когда увидела Михала, прочла на его лице те же самые чувства.

— Она будет с нами жить? — спросил он.

— Это твоя мама…

Я не знаю, смог ли кто-нибудь, кроме нас, принять эту ситуацию, но мы научились в ней жить. Две комнаты были достаточно большими, но мы загромоздили их мебелью, которая осталась неразграбленной. Марыся действительно спала в маленькой комнате с Михалом, а мы в проходной на топчане. Но если спящий рядом Михал в деревенском доме не мешал нашим занятиям любовью, то присутствие за стеной твоей жены действовало парализующе. Мы лежали бок о бок, не способные прикоснуться друг к другу. Разговаривали шепотом о текущих делах, о ближайших планах и так далее. С тех пор как Марыся стала жить с нами, у меня прибавилось обязанностей. Самым трудным было уговорить твою жену что-нибудь съесть. Но она не могла есть. Именно в этом выражалась болезнь. Случалось, что мы отвозили ее в больницу, где ей ставили капельницу. Потом, через пару дней, привозили назад. Я знала, что своими уговорами мы ее только мучаем. При виде ложки, опущенной в бульон, на ее лице появлялось выражение омерзения, граничащего со страхом.

— Марыся, — просила я, — еще одну ложечку. Последнюю ложечку…

Большие глаза наполнялись слезами. И она держала содержимое ложки за щекой, как маленький ребенок.

— Ну проглоти, проглоти, — умоляла я.

Михал обходил мать стороной. Ему не нравилось, что она спит в его комнате, которая до этого была целиком в его распоряжении.

Как-то я предложила ему пойти погулять. Мы направились в парк. Я пробовала объяснить мальчику, что его поведение по отношению к маме несправедливо и жестоко. Может быть, ее выздоровление зависит от того, как он будет к ней относиться.

— Но ведь мне только семь лет, — ответил он со слезами на глазах.

Михал хотел напомнить мне, что он сам еще ребенок и о нем нужно заботиться, ухаживать за ним. Неожиданно я поняла: эти претензии обращены ко мне. С момента появления матери в доме мальчик почувствовал, что я не занимаюсь им.

— Михал, — ласково сказала я. — Мы не должны говорить, что любим друг друга. Мы ведь знаем об этом…

— Я ей тоже не должен этого говорить, — выкрикнул он. — Потому что не люблю ее.

— А ты любишь свою ногу или руку?

— Нет, — удивленно ответил он.

— Видишь, а попробуй без них жить. Так же и с твоей мамой. Это твоя мама. Она тебя родила.

— Но ее не было… А ты была…

Однако после нашего разговора что-то изменилось. Как-то я вернулась с работы домой запыхавшись — ждала трамвая, потом бегала за продуктами, переживая, что твоя жена слишком надолго осталась одна. Я застала ее в возбужденном нервном состоянии и подумала: она чего-то, видно, испугалась. Прижала ее к себе, гладила подрагивающие плечи.

— Уже все хорошо, Марыся, все в порядке, — сочувственно повторяла я.

Она высвободилась, явно собираясь мне что-то сказать, но не могла. Наконец дрожащими руками вынула из-под подушки красочный рисунок: дом, забор, дерево и солнце с лучами.

— Это Михал нарисовал?

Она закивала, а потом показала на себя. И я все сразу поняла. Михал сделал рисунок специально для нее. Она тяжело переживала это эмоциональное потрясение. И ни в этот, ни на следующий день не могла ничего проглотить. Мы хотели везти ее в больницу, но ей вдруг стало лучше, а потом Марыся сама проглотила четверть тарелки бульона.

— Видишь, — сказала я Михалу, — каким лекарством может быть доброта.

А он, как бы застыдившись, тихо проговорил:

— Я вовсе не добрый.

Мне стало его жалко. Никто из нас не мог приспособиться к этой ситуации. Вся наша жизнь вертелась вокруг болезни Марыси, но ей от этого было ничуть не лучше. Но разве у нас был другой выход? Пару раз появлялась ее сестра из Кракова, но ее совершенно не радовала перспектива забрать Марысю к себе. Она сказала, что у нее двое детей, они с мужем оба работают и ей требуется какой-нибудь помощник. Мы согласились оплачивать эту помощь, но все наши планы рухнули, потому что при одном лишь намеке на отъезд Марыся впала в кому. Мы думали, это конец. «Скорая» долго не приезжала. В больнице ее откачали. То, что она оказалась там, являлось для нас укором, хотя мы навещали ее каждый день и вскоре забрали домой.

Прошли месяцы. Как-то вечером я помыла ванну и искупала сначала Марысю. Для меня каждый раз было испытанием видеть перед собой ее обнаженное тело. Тонкие, как прутики, руки и ноги, почти детская фигурка, обозначенная острыми ребрышками, сморщенные пожелтевшие груди с высохшими сосками. Марысю нельзя было оставлять в ванной одну — она могла потерять сознание. Из-за того, что я была обязана присутствовать там, я очень нервничала. Марыся отдавала себе отчет в том, что она — неполноценная женщина, и смирилась с этим. А может, мне это только казалось? Что я в действительности знала о ней? Иногда ее глаза наполнялись слезами, плечи начинали вздрагивать. Кого она оплакивала? Себя? Потерянного мужа или избегающего ее сына? Михал старался, даже очень, но ощущал физическое нежелание быть рядом с матерью. По существу, он перебрался в нашу комнату, делал там уроки, играл, возвращаясь к себе только на ночь. Я помогла Марысе обтереться, надела на нее ночную рубашку и позвала тебя, чтобы ты проводил ее в комнату.

Когда ты вернулся назад, я смывала в ванной макияж. Должно быть, я выглядела смешно с одним накрашенным глазом, но ты этого не заметил. Уже полгода, как мы не занимались любовью. Мы больше не могли этого выдержать. В конце концов физиология напомнила о себе. Ты повернул ключ в дверях, и мы неожиданно бросились друг к другу в объятия.

Ты развязал на мне халат, под которым ничего не было. Начал неистово целовать мои груди, живот. Я чувствовала прикосновение твоего языка, и мое желание было настолько сильным, что я могла только приглушенно стонать. Мы занимались любовью, стоя посреди развешанного на веревках чужого белья — широкие кальсоны портного, розовый бюстгальтер его жены. Ты еще минуту держал меня в объятиях, потом отпустил. Неожиданно, почувствовав слабость в ногах, я присела на край ванны. Я видела твое изменившееся лицо. Ты тоже выглядел побежденным.