Горечь

Если хочешь, передохни, я возьму книгу с полки… Да… вот… страница 175… Послушай…

«…Остаются только догадки. Зачем, ради какой непонятной миссии возили Синявского в 1952 году в Вену на свидание с Эллен Замойской, как он сам туманно описывает в автобиографическом романе „Спокойной ночи“? Ведь он этого не объясняет и даже завесу тайны не приподнимает ни на миллиметр…» Насчёт этого…

ЖЕНЯ (перебивая, что он вообще всё чаще стал делать). Так зачем, в самом деле, его возили туда?

Я (с несвойственным мне спокойствием). Насчёт этого, как и насчёт многого другого, существуют различные предположения, которые стали появляться среди друзей и сторонников Синявского после его досрочного освобождения из лагеря и последующей эмиграции в Париж со всей семьёй. Дошло до того, что в некоторых кругах его посчитали так называемым «агентом влияния». Ты наверняка знаешь, что это такое.

ЖЕНЯ. Да, это своего рода помощники органов контрразведки. У нас был такой… Виктор Луи, помнишь? Известный журналист. А ещё Эрнст Генри, тоже из журналистов. Вообще агентами влияния считали многих: Эренбурга, Луи Арагона, даже Ромена Роллана. Конечно, в определённом смысле. Но почему Синявский?

Я. Ох, спроси что-нибудь полегче. Знаю только то, что могу прочитать вот в этой книге и в некоторых газетных статьях — наверно, то самое, что постепенно всплывает как результат разногласий и ссор между бывшими сподвижниками и что порою, увы, похоже на перетряхивание грязного белья… Да вот, здесь же, через несколько страниц… Прочесть?

«…Синявских мы в августе 1973-го лично проводили с Белорусского вокзала… „Почему поездом?“ — спрашивали мы, стоя на перроне. „Из-за багажа, — не слишком словоохотливо разъяснил Андрей, пока Марья (его жена) помалкивала. — У нас груза много, так для простоты везём его в багажном вагоне“…»

Не буду читать дальше, не хочется, но, коли уж начал, объясню: во-первых, автор книги, из которой читаю, вскоре после Синявских, тоже со всей семьей, уехала в другую страну. Но никаких багажных вагонов им, полагаю, не предоставляли, да и груза взять с собой разрешили не очень много. А во-вторых, как написано тут через несколько страниц, когда Неле Воронель удалось побывать в Париже, и она пришла в гости к Синявским, её удивило обилие старинных вещей: прялок, икон, редких книг, считавшихся антикварными и не подлежащих вывозу через границу. Но больше всего поразила мебель… Не морщись, Женя, звучит по-обывательски, верно, однако кое-что объясняет. Так вот, мебель эта, Неля узнала её, принадлежала когда-то знакомой семье и была отдана Синявским на сохранение. Но удивило её не то, что у этой, тоже вполне антикварной, мебели другие хозяева — в конце концов, Синявские могли её купить, — а то, каким образом, минуя все таможенные запреты, она могла быть вывезена в Париж…

Это, разумеется, не главное, но это один из примеров того, чтО могло вызывать если не подозрение, то, во всяком случае, недоумение окружающих. Главные же причины расхождений и ссор были, разумеется, идеологические, в которых ещё меньше хочется разбираться, чем в бытовых, — также тягостно и, в общем, печально. И в этих разногласиях, насколько можно понять, автор книги и её муж оказались теперь на стороне оппонентов семьи Синявских, в числе которых находились писатель В. Максимов, в то время главный редактор журнала «Континент», а также другие известные правозащитники-эмигранты из Советского Союза — В. Буковский, К. Любарский…

Впрочем, кому ещё интересны эти подробности, читайте книгу Н. Воронель, а также многое другое, в том числе, произведения самого Синявского, которые любопытны и талантливы, как мне кажется, сами по себе…

А на посошок — ещё немного грустных примеров неутихающего выяснения отношений, не ведущего ни к чему, кроме как к напрасному нагнетанию эмоций и прямой вражды. И всё по одной простой причине: из-за полной уверенности каждой из сторон в своей несомненной правоте и нежелания и неумения идти на хотя бы микроскопические уступки. А чтобы уж в чём-то повиниться — ну, это лишь когда, как говорили наши башковитые предки, земляная жаба тебе титьку даст!

И наконец: всё бы еще ничего, если весь этот обмен любезностями происходил на кухнях или в гостиных при закрытых дверях. Но стороны, как правило, прибегали к помощи того, страшноватого, что через сколько-то лет стало называться «СМИ», и частенько делали ни в чём не повинных граждан свидетелями своего словоизвержения…

Я сейчас занимаюсь на твоих глазах, Женя, тем же самым, но, ей-Богу, не стал бы всё это ворошить и совать нос в «былое и думы» со всех концов, если бы как раз не приблизился в своем «воспоминательном сериале» к этому периоду времени…

Итак, у меня в руках ты видишь копию письма Бориса Золотаревского, прекрасного мужика и хорошего инженера, школьного друга Юльки Даниэля. Письмо было адресовано А. Синявскому, кто всё в том же автобиографическом романе «Спокойной ночи» оскорбительно отозвался о другом соученике Юлия — о Михаиле Бурасе. За что он его так? А за то, что тот после ареста Синявского и Даниэля разбушевался в кругу знакомых и кричал, что вся вина за случившееся лежит на Синявском, который, погнавшись за всемирной славой, вовлёк Юлия в свою аферу. Завершая тираду, Мишка бросил в лицо супруге Синявского слова: «Я бы твоего Синявского собственными руками расстрелял!..» Лихо сказано — не поспоришь, и оправдать его может только то, что он всю жизнь безмерно любил и почитал Юльку (ну и что угрозы своей так и не осуществил, да и звучала она в домашних условиях при одном-двух свидетелях).

(Читаю вслух письмо.)

Синявский, Вы унизились до непорядочности. Пишу Вам об этом только сейчас, после публикации Вашего романа, потому что раньше не удосужился прочесть. Вы оболгали моего друга Михаила Бураса, позволив себе ряд преднамеренных передержек.

Во-первых, абсурдно объяснять какой бы то ни было из известных поступков Бураса трусостью, в это не поверит никто из знающих его. Вы это не могли не знать.

Во-вторых, его реплика дана у Вас в контексте, допускающем ассоциацию с призывами «трудящихся» времён процессов 30-х годов: «Смерть шпионам!» и т. п. Это — подлость. Ведь на самом деле, и Вы это не могли не понимать, этот действительно неуместный выкрик был вызван болью за самого близкого друга. Я не допускаю мысли, что такой опытный и проницательный писатель мог допустить непреднамеренную текстовую неточность (вот мне простительно допустить два «допущения» в одной фразе).

Кстати, Юлька и Ваш друг. Так что удар по его близкому другу Бурасу задевает и Юлика. Неужто у Вас не хватило такта это почувствовать?

Наконец, Вы нанесли удар, точно зная, что адекватный ответ не получите. Что это — фраза важней порядочности? Да, прошли, видно, времена, когда благородные люди щепетильно соблюдали паритет при выборе оружия для дуэли. Или мы в данном случае имеем дело с неблагородными людьми?

Вот беда: находясь с Вами в одном лагере — против антисемитов и антидемократов, — не хочется выносить Ваше имя на публику, на общий суд, как это делаете Вы с другими людьми. Но нельзя же этим пользоваться!

Конечно, Бурас в защите не нуждается: «нельзя унизить человека, пока он сам не унизится», и я пишу Вам по своей личной потребности. А вот почувствуете ли Вы потребность исправить сделанное — дело Вашей совести, и как Вы это сделаете, чтобы нейтрализовать непорядочность, совершённую публично, — Ваша проблема.

Синявский Борису не ответил. За него это сделала его жена Мария Розанова. С присущими ей напором и резкостью, граничащими с грубостью, она написала — не Золотаревскому, а ещё одной защитнице Бураса — Ларисе Богораз (которая к тому времени тоже оказалась в кругу не самых близких друзей).

Дорогая Ларка!

Коли да ежели у Бураса сначала не достало ума понять, что на всё с ним происшедшее в романе «Спокойной ночи» он долго и упорно напрашивался, а потом не достало элементарного мужества принять этот вполне заслуженный от Синявского удар, как подобает хоть и согрешившему, но мужчине, и сейчас он бегает по Москве и дрочит окружающую действительность в поисках, кто бы заступился, и вот уже ещё один Сократ прислал нам письмо про подлость Синявского по отношению к Бурасу, ты тоже сочинила нам послание, прости, не умнее, а сколько ещё таких волонтёров будет рекрутировано бедным дедушкой восьми внуков?! — так вот, если всё это началось, давай объяснимся.

С ареста ребят, друг мой Ларка, прошло уже очень много лет. Двадцать пять… Многое забылось, и я уже не помню весь текст, который полувыкрикивал, полушипел мне в лицо юлькин друг Мишка Бурас. Что-то, что всегда нас ненавидел и всегда знал, что для Юльки эта дружба добром не кончится. Я и сегодня вижу, как он стоял у окна, вжимаясь спиной в книжную полку, а я сидела на тахте и слушала, обомлев, и не знала, как остановить этот поток. Ибо что скажешь в ответ на страстное признание в ненависти.

И вдруг меня буквально ошпарили бурасовские слова, их я запомнила на всю жизнь: «Я бы твоего Синявского собственными руками расстрелял!» Бурас ещё руку поднял и затыкал в меня через всю комнату прицельно наставленным указательным пальцем. Под этим дулом я пришла в себя и завопила: «Ах ты, сука колченогая!!!» (От автора: Михаил Бурас потерял ногу на фронте и ходил на протезе.)

Сейчас, сидя в мирном Париже перед экраном компьютера, на котором слагается это письмо, я охотно признаю, что ты, Ларка, права, и что это дурной поступок — попрекать человека его увечьем. Не напоминают горбуну про его спину, не обзывают одноглазого кривым, и вообще — порядочные люди в нашем парламенте ниже пояса не бьют… Но это в парламенте. А мы тогда были на войне, исход которой был достаточно проблематичен, и, вспоминая сегодня ту сцену, я счастлива, что мне хватило сил не разрыдаться, не упасть в обморок, не залепетать нечто жалобное про узника в тюрьме и как же можно такое говорить жене арестованного, а развернуться и врезать вражине по яйцам.

И совершенно естественно, что на первом же лагерном свидании я достаточно подробно рассказывала Синявскому, кто как себя вёл после их ареста… И, конечно, я не забыла про монолог Бураса, который по своему эмоциональному заряду очень напоминал речь Шолохова. И слово-то какое — «расстрелял», государственное…

И скажите мне, пожалуйста, дорогие бурасовские адвокаты, чтО Синявскому в лагере делать было больше нечего, как размышлять, по той причине или по этой вольняшка Бурас хотел расстрелять зека Синявского? На этой фразе наш вольный стрелок потерял в глазах Андрея какие бы то ни было признаки пола и звания и попал в общий шутовской хоровод… Тем более, что всё, что Бурас злобно выплёвывал в той серенаде, Синявский читал уже в показаниях вашего друга — Эсселя: и что Синявский — чёрный гений Даниэля, его злой рок и погубитель, и что он, Эссель, собственными бы руками… Наверное слишком много собственных рук пришлось тогда на Синявского… Эту вот атмосферу, своё тогдашнее, лагерное ощущение от происходящего на воле и постарался воссоздать Синявский в «Спокойной ночи».

И когда я сегодня читаю в ваших письмах, что бурасовская подлянка была сделана не из трусости, а из застарелой ревности, от любви, видите ли, к Даниэлю, простите, я не могу не вспомнить старую байку: как бьют деревенскую девку, а та, бедолага, размазывая сопли и слёзы, доказывает, что она в колодец не срала, а только рядом, а потом щепкой скинула.

Письмо Золотаревского, копию которого я тебе прилагаю, меня умилило. Ах ты, солнышко! Ах ты, наша дуся! Это надо же, какие у нас тонкие нравственные дифферансы: бурасовская жажда пострелять — это только «неуместный выкрик», а желание Синявского рассказать об этой поразившей его ситуации — «подлость».

Да и рассуждения Золотаревского о том, что удар по Бурасу задевает и Даниэля, тоже смешны и наивны: мы любили Даниэля, но это вовсе не означает, что мы обязались любить всех его друзей и знакомых: увы, нашего друга (как, впрочем, любого из нас) окружали не только светлые гении, рядом с ним было достаточно и дураков, и просто засранцев. Уж простите меня. Кстати, очень показательно, что Юлька, читавший «Спокойной ночи», не счёл нужным за Бураса заступаться: он мог быть снисходительным к своему школьному другу, но он прекрасно понимал, что Синявский имеет право Бураса не щадить. Да и ты, Ларка, толкуешь только о своей жалости к поганцу, но отнюдь не о его правоте…

Что же до великой храбрости Бураса, так трогательно воспетой в дурацком письме Золотаревского, то позволю не согласиться: был бы он на три копейки смелее, нашёл бы за те многие годы, что прошли между его пиф-пафом и синявским романом, время подумать, что же он тогда сделал, что сказал, каково нам было это выслушать, и, может быть, нашёл бы способ исправить содеянное.

Но самое печальное в этой истории то, что Бураса никогда не волновало причинённое им зло, он с ним прекрасно жил, а застарелая дружба с «самим» Даниэлем давала комфортную возможность чувствовать себя вполне героем. Сегодня его задела только огласка. Как же — все читают — и бедные восемь внуков теребят фалды дедушкиного фрака: «Дедушка, дедушка, как же так?..» А вот так.

А мы давно уже привыкли жить в свете гласности, когда каждый наш шаг становится предметом обсуждения, поэтому и из этой переписки я секрета не делаю и копию данного письма посылаю Золотаревскому, а также всем заинтересованным лицам.

Примите и так далее.