Горечь

Второй раз я побывал в пионерлагере в более сознательном возрасте — после шестого класса, когда мой собственный литературный багаж состоял уже не из одного стихотворения, а из небольшого рассказа о смелом борце с французскими феодалами, некоем Жаке — этакой помеси английского Робина Гуда (из романа Вальтера Скотта «Айвенго») и немецкого Карла Моора (из пьесы Шиллера «Разбойники»), и к этому прибавлялась даже целая пьеса в трёх действиях, семи картинах, действующие лица которой носили испанские имена (донна Лаура, дон Педро, дон Паскуале), но, на самом деле, были одноклассниками автора, кто таким образом задумал подвергнуть их всех нелицеприятной критике. И то, и другое произведения были вызваны к жизни не столько тягой их создателя к высокому искусству, сколько присутствием в одном с ним классе Лены Азаровой, тоже большой любительницы чтения и лучшей волейболистки всех шестых. («А» и «Б».) Однако Лена осталась довольно равнодушна к литературному порыву автора и даже в лагере, где они встретились, больше интересовалась волейболом, нежели его творческими задумками.

В общем, в том лагере тоже не понравилось, и с той поры я ни разу не был в здоровом детском коллективе. А в не очень здоровом взрослом (в санатории) всего один раз.

ГЛАВА 5. «ТСМ ЛЧШ…»О критике — сумбурно и в миллионный раз. Оказалось — я учу детей тому, чего у нас в стране нет, то есть «сексу». Тому же учит их и некто Ник Фишер из Лондона — однако намного удачнее… Вновь о судебном процессе над Юлием Даниэлем. Благородная «акция» Риммы

1

Как и намеревался, я во время своих выступлений прочитал в одном из отрядов рассказ о «спартанце» и стихи про собачью верность, в другом — историю про «марсиёнка» Витю, а в третьем — совсем новый, нигде не напечатанный рассказ со странным названием и попросил Андрея Сергеича и Аню, если захотят, конечно, сказать мне потом своё мнение. Мнение было высказано, но не ими.

Вот этот рассказ.

«ТСМ ЛЧШ…»

Собрание тянулось уже три часа. И обсуждался всего один вопрос: поведение Кости Бурова. Выступали многие, и сначала большинство за Костю. Говорили, что по-другому он поступить не мог, сила солому ломит, любой на его месте сделал бы то же — ведь иначе для всех было бы хуже: ничему бы не помог, а только…

Но всё чаще стали раздаваться голоса обвиняющих. Кричали, что так настоящие друзья не поступают, да не только друзья! Что, даже если от этого тебе хуже, ты всё равно должен…

Первые их перебивали, ещё громче кричали, что нечего зря на рожон лезть, на амбразуру кидаться или, как ещё говорится, «поперёд батьки в пекло…» Ничего путного из этого не будет. Плетью обуха не перешибёшь — не зря сказано… Ни себе, ни людям… Не надо по любому поводу героя из себя корчить… Сейчас войны нет…

При чём тут война? — возмущались те, кто обвинял Костю. Разве только на войне нужно быть смелым и решительным? Да если бы все так считали, как тогда жить? Никому не возрази, никуда не выйди, ни за кого не заступись… Со всем соглашайся, чтС тебе ни скажут: что ты слабак, дохляк, верблюд…

Глупости! — снова вступали защитники Кости. — При чём тут верблюд? Откуда вообще взялась такая поговорка? Надо у Серёжки спросить: он у нас подходяще начитанный… Только он теперь разговаривать с Костей не захочет… Но почему? Разве Костя виноват? Чего он мог сделать?.. И Люська тоже за Серёжку будет. За кого же ещё? У них же это самое: «Люся + Серёжа равняется…» А может, никто на Костю и не обиделся, и он сам всё придумывает? Нужно позвонить кому-нибудь из них и узнать… Прямо сейчас!.. Нет, лучше не звонить: ещё вообразят, что Костя вину свою чувствует…

Ясно, чувствует! — подхватывали обвинители. — Любой бы на его месте почувствовал. Иначе и собрание устраивать ни к чему…

А собрание тянулось уже часа три с лишним, и происходило не в классе, не в зале и не в пионерской комнате, а в Костиной голове. И все, кто обвиняли или защищали его, не вскакивали и не кричали со своих парт, а возникали и двигались какими-то неизведанными ещё до конца путями по извилинам его мозга. И назывались они не Петьками, не Лёшками и не Галями, а просто мыслями. И голова от них прямо раскалывалась.

Ко всему ещё пошёл дождь. Костя видел из окна, как он шагает по крышам: сначала влажно заблестели дальние крыши. Уже не разобрать, какая из них зелёная, какая — красная. Какая — новая, какая — старая. Все стали одинаково скучно-серыми и подрагивали под сеткой дождя, словно их облили ртутью. Вот посерела крыша магазина, кинотеатра на углу… Засверкали деревья в парке…

Полил бы он часа три назад, не зашли бы они на ту боковую аллею, не встретились бы там с теми… Как всё в жизни бывает: какие-нибудь полторы-две минуты — не успеешь до ста двадцати сосчитать, а сколько изменить могут!..

Дождь кончился. Только с крыш часто и громко падали капли, как будто большая кошка усердно лакала из большого блюдца что-то очень вкусное.

Костя стоял у окна и, наверное, в тридцатый раз вспоминал, как всё было…

…Из школы они шли втроём. Сначала их было больше, а после уже втроём — он, Серёжа и Люся.

У Серёжки с Люсей — роман. Так говорит про них Верёвкина, а Серёжа обычно отвечает, что завяжет её в узел, и хватает за косы, чтобы выполнить угрозу. Верёвкина кричит, что он дубина, а Серёжа отвечает, что «дубина» — всегда женского рода…

Серёжа и Люся никогда не сидели на одной парте, но дружат давно. В гости друг к другу ходят, в зоопарке их видели вместе и в кино. Конечно, не только Верёвкина поддразнивала их, и не только словами: «тили-тили тесто, жених и невеста», а и похуже. Но потом перестали: всё ведь на свете надоедает, разве нет?

Костя иногда спрашивал Серёжку:

— Не понимаю, что за интерес тебе с ней? В футбол не играет, придумать ничего не может.

И Серёжа отвечал:

— А кто новый язык придумал?

И Косте приходилось прикусывать свой собственный язык, потому как это была чистейшая правда: Люся сделала такое изобретение. Где-то услышала, что в арабском и в древнееврейском не пишут гласные буквы. Ни одной!

— Они не пишут, — сказала она Серёже, — а мы давай говорить их не будем. Пускай тогда кто-нибудь догадается!

Догадаться, в самом деле, было трудно: сами Серёжа с Люсей и то часто не могли. Да и как понять, если Люся сказанет, например, такое:

— Срж, пдм чрз прк.

Вы поймёте? Вот и «Срж» не мог. А означало это всего-навсего: «Серёжа, пойдём через парк».

Но Серёжа, конечно, делал вид, что всё понял, и отвечал что-нибудь вроде:

— Пст рбт хт мрт — нкгд нс н пмт!

Тут уж сам чёрт ногу сломит, потому что это было даже в рифму и расшифровывалось вот как: «Пусть ребята хоть умрут, никогда нас не поймут!..»

Но Люся не только язык могла придумать, она знала много чего интересного… Кто ответит с одного раза, сколько ног у самой большой сороконожки? Сорок?.. Ничего подобного! Люся знала совершенно точно: сто семьдесят три пары!

Однажды, когда ребята возвращались из школы, к ним приблизилась собака и начала лаять — больше всего на Костю. Люся тогда сказала ему:

— Знаешь, почему она так на тебя?

— Откуда мне знать? — ответил тот. — Может, у неё сегодня настроение плохое. Да и какая разница?.. Уйди! Фу!

Это он собаке крикнул. И та, видимо, была учёная, потому что поняла: «фу» означает «нельзя», и оставила его в покое.

— Дело не в настроении, — сказала ему Люся. — А в адреналине. Человек, когда пугается, выделяет адреналин. У себя внутри. А собаки чуют, и он им не нравится. Но почему, не знаю…

Зато она знала, что у дельфинов тоже свой язык, в нём больше ста сигналов, которыми они переговариваются. Только говорят так быстро и почти неслышно… ну, как Верёвкина, когда подсказывает с парты, и понять можно только с помощью специальных приборов…

Костя всё ещё стоял у окна, глядел на просыхающие крыши и в тридцать первый раз вспоминал то, что совсем недавно произошло, когда они уже остались втроём и шли по боковой аллее парка. Серёжка поддавал ногой камень — от самого пруда, Люся рассказывала, как знакомый её отца летал на воздушном шаре и что на высоте в три километра слышно, о чём люди говорят на земле.