Черняховского, 4-А

Последнее соображение тоже вызывало у Сарика некоторое негодование, но связанное уже не с ревнивым чувством, а с тем, что и мне, признаюсь, не нравилось в Марке, — излишнее, на мой взгляд, почтение, граничащее с почитанием, которое тот испытывал к сильным мира сего. Однако, по зрелому размышлению, я приходил к выводу, что, видимо, он более «продвинутый продукт» нашего времени, вложившего в него излишнюю дозу социальной активности и рвения, что и подвигало его с младых ногтей заниматься тем, что называлось общественной работой — в школе, в институте и после него, на которой он, в чём я был уверен, болтал меньше многих других, а делал значительно больше; но где — чтобы удержаться — необходимо было воспитать в себе способность безоговорочно подчиняться начальству и проявлять к нему постоянное почтение. Марк его проявлял, однако это не было подобострастием, а лишь данью уважения, пускай порою чрезмерного, к способностям всяческого начальства, которые позволили этим людям столь высоко взлететь. От сервильности Марка спасали ироничный ум и незаурядный талант врача-хирурга…

Мне было, как всегда, хорошо в их доме, но я не мог не ощущать почти постоянной напряжённости, которая исходила от Сарика: она обижалась чаще, нежели обычно, нервно реагировала на самые невинные шутки и принимала в штыки любое моё заступничество за Марка и за Петю.

Наконец, я спросил у неё, не случилось ли чего-то серьёзного и неприятного, пока мы не виделись, и она рассказала, что последний год выдался для них действительно трудным — главным образом, из-за Петьки: парень совсем распустился, никакого сладу, грубит, ты ему слово, он тебе десять, связался во дворе с какими-то подозрительными ребятами, домой приходит поздно, с учителями собачится; учительница литературы даже не хотела его на свои уроки пускать, их с Марком в школу вызывали…

К моему удивлению, продолжала Сарик, Марк начал вдруг учить сынка уму-разуму, да так неудачно, что сделал только хуже.

— Выпорол? — спросил я.

— Если бы… А то отказал в покупке ботинок для футбола, а ещё не взял с собой на санитарный самолёт, о чём Петька давно мечтал. Мальчик так разобиделся, что два дня его дома не было. Представляешь? Мы чуть с ума не сошли… А потом Марк всё-таки слетал с ним на самолёте в Русскую Поляну… тут, недалеко… но лучше бы этого не было. До сих пор трясусь от мысли, что могло случиться!

— Авария?

— Слава Богу, нет. Но последствия страшно представить! А ты уверяешь, он думает о нас…

Сарик рассказала о двух происшествиях — в школе и в посёлке Русская Поляна. О том же я услышал потом в более спокойном изложении от Марка и в более детальном — от главного участника, Петьки.

В результате появилось два новых рассказа для будущей моей, третьей по счёту, книги, основным действующим лицом которых я снова сделал моего первородного героя-рассказчика Саньку Данилова, наделённого чертами многих и многих мальчишек — Пети, Мити, Васи и даже, возможно, Юры и Жени. Но, главным образом, Пети…

ДВА ПРОИСШЕСТВИЯ

1. Провокейшн

Всю жизнь я сидел на одной парте с Борькой Троновым. А недавно пересадили: говорят, много болтаем.

Я сказал:

— Зоя Петровна, мы говорим ровно столько, сколько раньше. Честное слово.

— Не знаю, что было раньше, Данилов, — сказала Зоя Петровна. — Раньше вы могли приносить в класс белых мышей и чёрных кошек, и всё у вас было шито-крыто. А при мне этого не будет. При мне вы станете учить уроки, как система.

— Мы с ним дружим, — сказал я.

— Не торгуйся, Данилов! При мне ты сядешь… ты сядешь с Карцевой!

— Не хочу с Карцевой!

— Садись или выходи за дверь!

— Садись, Саня, — сказал Бронников. — Такая наша доля: как у Гарасима при его барыне.

Это он взял из рассказа Тургенева про Муму, который мы сейчас проходили.

— Разговоры! — крикнула Зоя Петровна.

Я сел с Карцевой. Она такая тихая, даже противно: смотрит всё время в парту и знает одно слово — «перестань». И ресницами качает, как электрик Петров ботами. Не знаете? Такой стишок есть: «Я спросил электрика Петрова: для чего надел на шею провод? Ничего Петров не отвечал, только тихо ботами качал…»

— Не хочешь говорить — не надо, — сказал я Карцевой. — Сама ещё попросишь. А я молчать буду. Как дворник Гарасим. Он ведь немой.

— Данилов! — опять крикнула Зоя Петровна.

Она уже урок рассказывать начала. Объясняет ничего — интересно, только очень часто перебивает сама себя, потому что всё замечает, как самолёт-разведчик.

— Бронников, не подпирай голову, не отвалится!.. Булатова, сейчас не время прихорашиваться!.. Силин, у тебя что, гвоздь в парте?..

Я еле дождался звонка — так хотелось поговорить с ребятами.

— Не буду с ней сидеть! — сказал я на перемене. — Молчит, как рыба.

— Белуга тоже рыба, — сказал Лерик. — А почему говорят: ревёт, как белуга?

— Ты сам у меня сейчас заревёшь, — пообещал я.

Лерика я не люблю: всегда задаёт вопросы, на которые никто ответа не знает.

— Это настоящее насилие над личностью, — сказал Бронников.

Вот он знает, что говорит.

— Пойдём к директору и так и скажем, — предложил Толя Долин по прозвищу Доля Толин.

Никуда мы не пошли, и я продолжал сидеть с Карцевой.

— Вот брошу школу, — сказал я ей однажды, — и уеду на Дальний Восток. Как мой папа. К нему тоже цеплялись, цеплялись, даже в другой класс перевели — из «А» в «Б», а он взял и уехал.

— Не надо, — сказала Карцева. — Не уезжай.

— Всё равно уеду, — пообещал я.

Это я вспомнил, как подслушал, что папа рассказывал своим знакомым. Вернее, не подслушал, а слышал. Я уже лёг спать, а в другой комнате разговаривали. Кровать моя как раз у стенки. Там ещё висит большая карта Африки. Если прислонить ухо к южно-африканскому городу Мататиеле, очень хорошо слышно, о чём говорят за стеной. Потому что под городом Мататиеле я пробил большую дыру. Когда спать не хочется, я всегда сажусь в кровати и прикладываю ухо к Мататиеле…

Зоя Петровна часто даёт нам диктанты и жутко следит, чтоб не списывали. То и дело слышишь:

— Данилов, не верти головой!.. Силин, что ты потерял в тетрадке у соседа?.. Данилов, делаю второе замечание!..

А я, может, и не списываю: просто проверяю, так написано у Карцевой или не так. Почерк у неё — прямо нельзя не смотреть: каждая буква понятна — не то что у Тронова. И потом я очень рассеянный, честное слово. Могу вот сейчас написать «село», а через две строчки — «сило».

Я так и сказал Зое Петровна, но она не поверила. Никогда не верит…

А недавно на перемене Доля Толин залез на окно и протиснулся между рамами. Сказал, он обезьяна в зимней клетке. А кто-то взял и запер окно. Доля там и остался.

Зоя Петровна, как назло, пришла раньше звонка, увидела обезьяну в зимней клетке — и такое было!

— Кто это сделал? — кричала она. — Кто, я спрашиваю?

— Не знаю, — сказал Доля. — Я форточку закрывал, не видел.

Он, наверно, и по правде не видел: очень много нас было возле окна.

— Кто? — повторила Зоя Петровна.

— Все, — сказал Бронников.

— Не отвечай за всех, отвечай за себя! Видно, ты и сделал?

— Почему видно? — спросил Бронников.

— Не знаю, почему, только знаю: ты мог бы сделать!

Я спросил:

— А если он мог бы… ну, кинуть портфелем в лампу, но не кинул… Или школу поджечь, но не поджёг?.. Значит, его всё равно песочить надо? Как-будто поджёг, да?

— Очень ты у нас головастый, Данилов, — сказала Зоя Петровна. — Прямо ума палата. Язык без костей!.. А Бронников пускай докажет, что не он сделал.

— Ничего я не буду доказывать, — сказал Бронников. — Не на суде!

— Тогда… — начала Зоя Петровна.

— Это не он! — крикнул я.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— Значит, ты?

— Почему «значит я»?

— А кто же?

— Я!

Это Нинка Булатова сказала. Вот мы удивились! Её и поблизости от окна не было.