Черняховского, 4-А

Я никогда не обладал способностями экстрасенса, но, когда ехали в Бронницы, на душе было тревожно. Чаще обычного я раздражался на Римму и на мою маму, которая ехала с нами, и в конце концов мы все замолчали и так доехали до покосившейся калитки в неказистом заборе (всё мне не нравилось в тот день!).

На стук в дверь дома никто не отозвался. Постучали ещё раз — ни голосов, ни лая. Может, хозяева во дворе? Обогнули дом, увидели сарай, козлы для пилки дров, пустую конуру… Нет, она не пустая: из неё вылезает какое-то странное маленькое существо, за которым тащится толстая блестящая цепь… Господи, кто это?.. Это же Кап!

Я кинулся к нему, сорвал ошейник, освободил от цепи, и он, повизгивая, начал прыгать на всех нас по очереди. Откуда-то появилась хозяйка. Я готов был убить её, отругать последними словами, ударить!.. У Риммы были слёзы на глазах. Так надругаться над Капом!.. Меня остановило его поведение: с удивлением я наблюдал, что пёс так же радостно прыгает и на хозяйку. На свою мучительницу! Это выглядело, как если бы закованный в кандалы раб кинулся с объятиями и поцелуями к своему владельцу… Выходит, у пса нет ни капли злобы на неё, нет страха, даже обиды?

Я спросил, почему собака на привязи, и хозяйка ответила, что, когда уходит, а в доме никого нет, сажает её на цепь, чтоб не убежала, неровён час. А другой цепи у них нет — потоньше: собака у них раньше была — большущая, от неё и осталась. Да и привязывать-то вашу всего разок-другой пришлось: у нас же дом пустым почти не бывает…

Я верил и не верил, но уже чувствовал облегчение: Кап жив, не запуган и, по-видимому, здоров — шерсть стала ещё гуще и волнистей, только больно уж худой. Чуть не на треть меньше! Но кто знает: может, ему их пища не очень нравилась, а возможно, от тоски по нам похудел…

В общем, Кап радостно, как всегда, впрыгнул на заднее сиденье машины, и мы уехали, расплатившись и оставив при себе слова недоверия и возмущения. Быть может, так и не вырвавшаяся наружу буря чувств стала виной тому, что, выехав на шоссе, я чуть не врезался в идущую впереди машину и так резко затормозил, что мама чуть не упала с переднего сиденья и потом у неё долго кружилась голова…

Я вспомнил об этом к тому, что такого уже никогда с Капом больше не случится: теперь будем оставлять его только у Антонины Фёдоровны, больше ни у кого! Если, конечно, та согласится: ведь дом у неё совсем небольшой и весь уже наполнен людьми и животными. Кроме неё и мужа, там ещё две древние старухи — их матери, одна из которых уже не поднимается с постели; а также дочь, но та чаще в Москве, где работает; а ещё — две хозяйские кошки и две хозяйские собаки. Не считая двух-трёх, а то и пяти, временных четвероногих квартирантов.

Сама Антонина Фёдоровна родом с Урала, из семьи священника. Отца при советской власти арестовали, но он выжил, несмотря ни на что, и умер в своей постели. По словам дочери, в нём не было ни злобы, ни ожесточения против тех, кто жёг и рушил храмы и церковную утварь, сажал в тюрьмы истинно верующих и священников: он их понимал. Одного только, говорила она, никак не мог он уразуметь до конца жизни: почему на пересылках и в телячьих вагонах арестантов кормили одной лишь ржавой селёдкой, а воды почти не давали? Разве так можно?.. Он умер, так и не найдя ответа на свой вопрос.

Муж Антонины Фёдоровны на политические темы не беседовал — больше на общественно-бытовые. Рассуждать он любил логично и многословно, почти не обращая внимания на слушателей. Одним своим рассуждением он основательно напугал меня, когда сказал так:

— …Вот возьмите, — он повёл рукой в сторону находившихся в пределах видимости собак и кошек, — если подходить логически: сколько у нас в посёлке жителей? Говорят, семнадцать тысяч, так? — Я кивнул. — А домов тысяч пять, так? — Я снова не возражал. — А собак? Тысячи три… — Я насторожился. — Ну, пускай две с половиной, — смягчился он. — Так? По одному кило пищи в день они съедают? Логично? — Я молчал. — И, значит, у нас в посёлке на них уходит… сколько? Две с половиной тыщи кило еды в сутки. Так?.. А за какие такие заслуги?

Ему ответила Антонина Фёдоровна.

— Брось ты свою арифметику, Васильич! Иных людей тоже зря, может, кормят. Или возьми машины эти… Сколько на них бензина-керосина уходит?

— Логично говоря, да, — согласился он.

Я вздохнул с облегчением: быстро соглашается — значит, не совсем безнадёжный упрямец-поперечник, да и животные, это видно, совсем не боятся его. Просто внимания не обращают, как и он на них. В общем, такое вполне мирное сосуществование, приемлемый статус-кво. Тем более, вряд ли он забывает о некоторых доходах, которые они приносят…

Из Голицына я уезжал с твёрдым намерением приезжать в Дом творчества ещё и ещё — теперь уже с Капом, которого буду помещать к Антонине Фёдоровне (согласие получено) и стану навещать каждый день и гулять с ним по проспектам и в лесу, где «бродят бронетранспортёры»…

4

После возвращения в Москву мне предстояло два важных дела: закончить подготовку к изданию второй книги и начать подготовку к переезду на новую квартиру в дом, находящийся на Черкизовской улице, за Преображенской площадью, справа, если от центра, среди громоздящихся там панельных домов, в одном из которых уже довольно давно живёт мой друг Мирон со своим семейством.

Наша будущая квартира была малогабаритной, тоже в панельном доме, который сейчас называли бы непрестижным, но тогда и это считалось неимоверным счастьем: ведь не будет соседей! (В квартире на Лубянке их было ровно 20.) И что ещё приятно — соседство с Мироном: будет с кем поговорить о книгах, о кинофильмах, а также сладострастно поругать советскую власть. Правда, бедняга чаще болеет — нелады с сердцем, не так давно в Остроумовской больнице лежал, отпустил там седоватую бороду и стал здорово похож на Карла Маркса — каким тот бывал, наверное, в те смурные дни, когда становился похож на обычного немецкого еврея, что и он сам, и его последователи у нас в стране изо всех сил старались скрыть от мировой общественности. А почему, собственно, — не знаете?

В эти дни мы с Риммой осмотрели почти готовую квартиру и обнаружили, что комнаты невелики, кухня совсем мала, потолки невысокие, двери хлипкие, окна узкие. Но зато своя! Отдельная!..

И тут случилось нечто непредвиденное. Любимая риммина племянница Галя как-то раз по пути на работу и в ожидании троллейбуса увидела на уличном столбе объявление, на котором совершенно случайно задержала внимание. И вот что она в нём прочла: у кого-то имеется прекрасная двухкомнатная кооперативная квартира в хорошем кирпичном доме, рядом с метро Аэропорт, с большой кухней, раздельным туалетом и ванной, с высокими потолками и широкими окнами — и всю упомянутую красоту этот «кто-то» хочет срочно поменять тоже на двухкомнатную квартиру, но меньшей площади и в более дешёвом доме. Словом, с доплатой. Звонить по телефону… Значит, у них уже и телефон есть. А ведь поставить его — целая история!..

Галя решила, что мы можем клюнуть на подобное предложение, записала номер телефона и сообщила Римме. И мы клюнули! И всё завертелось!

Мы позвонили, договорились о встрече и поехали на станцию метро Аэропорт, улица Черняховского. Дом нам сразу понравился — кирпичный, с большим двором, шикарными подъездами, и в каждом — по консьержке, как красиво называют в иностранных книгах дежурных по подъездам. Квартира, которую меняли, была на шестом этаже, вид из окон обалденный: прямо на заход солнца. Хозяин — хорист театра имени двух видных деятелей искусства — объяснил нам, что ни за что не уехал бы отсюда, но залез в долги, и, чтобы расплатиться, вот, приходится… В общем, мы быстро договорились, и начались обменные дела, которыми занималась бедная Римма, вдоволь нахлебавшаяся всякого от общения с городскими чиновниками и с начальством из нового жилищного кооператива, председательница которого, известное в ту пору меццо-сопрано, а также её законный супруг и помощник, не менее известный тенор, по неизвестной причине невзлюбили нас — а скорее всего, просто именно так представляли себе общение с незнакомыми лицами, хоть в чём-то зависящими от них.